Российская этнополитика XVIII—XIX в.: последствия вестернизации

Российская этнополитика XVIII-XIX в.: последствия вестернизации

«Мирное сосуществование» имперского и национально-государственного компонентов российской государственной парадигмы становится все более проблематичным начиная с петровских реформ, оказывающихся в данном контексте весьма противоречивым предприятием.

С одной стороны, произведенная в это время тотальная переоценка традиционных российских ценностей (затронувшая элиту -- в основном, но не исключительно) и их значительная девальвация по отношению» к западным стандартам входила в противоречие с фундаментальной установкой имперской парадигмы на самоидентификацию в качестве безусловного центра символического пространства. «Субъективно периоды равновесных структур переживаются как эпохи величия ("Москва -- третий Рим") и метаструктурно, в самоописаниях культуры, склонны отводить себе центральное место в культурном универсуме Неравновесные, динамические эпохи склонны к заниженным самооценкам, помещают себя в пространстве семиотической и культурной периферии» -- так Ю.М.Лотман описывает ситуацию именно XVIII в

С другой стороны, есть все основания полагать, что это перемещение на периферию воспринималось как временное, а петровские реформы были средством восстановления центрального положения России на новом уровне и новых началах (деятельность Петра с этой точки зрения анализировалась В.Л. Цымбурским: «С одной стороны, это пафос сугубо геополитического прорыва к европейской этноцивилизационной платформе. С другой стороны, это столь же демонстративная патетика инструментального "подхвата" отдельных эффективных институтов, культурных форм и высокоценных технологий»). Новая Россия при этом продолжала мыслиться как имперская, что и отразилось в принятии императорского титула в 1721 г, которое, естественно, должно квалифицироваться не столько как отказ от старого именования, сколько как его перевод на более актуальный язык социального взаимодействия.

Анализируя семиотические аспекты деятельности Петра, Ю.М. Лотман и Б.А.Успенский описали ее как «обращение к Риму как к норме и идеалу государственной мощи», причем «во многих идеях, на которых строилась система отношений петровской государственности с Западом, просматривается... концепция " Москва -- третий Рим". Референтным для петровской России и самого Петра является и образ Византийской империи В ответной речи после поднесения ему императорского титула звучит «Надеясь на мир, не подлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с монархиею греческою» -- звучит почти через три века после ее падения как пример актуальный и имеющий прямое отношение к России, в силу генетического родства и сущностного сходства Но в еще большей степени значим образ Рима (римские аллюзии петровской эпохи особенно рельефно видны на иконографическом материале), причем с этим связаны серьезные сдвиги в структуре российской политической культуры «Подлинность Петербурга как нового Рима состоит в том, что святость в нем не главенствует, а подчинена государственности»

Перемены первой половины XVIII в действительно привели к определенному укреплению российской имперской государственности, существенно повысив уровень конкурентоспособности России по сравнению с другими субъектами европейской и мировой политики (за скобки выносится вопрос о цене этих преобразований) В то же время петровская вестернизация, выразившаяся в том числе в пересмотре содержания государственной парадигмы, оказала на нее скорее деструктивное воздействие, нарушив установившийся в XVI--XVII вв баланс имперского и национально-государственного ее компонентов. Вестернизация была во многом внешней, и российская государственность, безусловно, сохранила свою специфику. Но в качестве идеальной модели, в соответствии с которой реформировалась империя, были избраны генетически и структурно отличные от нее европейские локальные монархии, уже в значительной степени лишенные универсалистских ориентации (демонтаж которых выражает, например, применявшаяся во Франции еще с середины XIII в формула «император в своем королевстве») «Возросшая геополитическая функциональность отдельных европейских территорий позволила каждой из них "приватизировать" общую постцивилизацию, являвшуюся в свою очередь продолжением римской цивилизации» -- в то время как российская геополитическая функциональность обеспечивалась именно имперским компонентом государственной парадигмы Усваивавшаяся Россией концепция абсолютной монархии (в отличие от исторически предшествовавшей ей концепции сюзеренитета) изначально связана именно с территориальной ограниченностью сферы действия абсолютного суверенитета, и этот ее аспект -- наряду с другими и потому неосознанно и незаметно -- был имплантирован в состав российской политической культуры

А.Н. Медушевский полагает главной целью петровских преобразований «создание рационально управляемого государства» (в терминологии самого Петра -- «регулярного»), называя следующие признаки рациональной организации власти «разработанная по единому плану четкая система правовых норм и административных правил (инструкций) деятельности институтов управления, формальная иерархия уровней управления, учреждений и работающих в них чиновников, высокая степень функциональной дифференциации административного аппарата» и ряд других Очевидно, что традиционная российская политическая система, складывавшаяся стихийно и ситуативно («Русское право никогда само не разбиралось систематически в том, что оно здесь творило наше право знало лишь отдельные земли и индивидуалистически характеризовало их отношение к целому русского государства»), этому идеалу не отвечала.

Напротив, свойственные традиционной властной организации «постепенный исторически сложившийся порядок разделения функций в аппарате управления, смешанный характер и нерасчлененность иерархии должностей и учреждений, религиозное освящение власти традиционных (патриархальных) правителей» в случае допетровской государственности еще и усиливались ее имперским характером, то есть -- геополитической гетерогенностью на фоне значительной территориальной протяженности и ярко выраженным сакральным аспектом политической легитимации Наконец, сам процесс рационализации, видимо, входит в противоречие с переживаемыми как сверхценные задачами имперской политики, приводя к постепенному переосмыслению их в рациональном ключе

В полной мере последствия петровской вестернизации для российской государственной парадигмы обрисуются существенно позже, однако некоторые признаки нарушения ее внутреннего баланса заметны уже в XVIII в Как показывает Ю. Слезкин, распространение в России западной науки и черт европейской ментальное™ повлекло за собой, в частности, перемены в восприятии русскими (в первую очередь образованной элитой) черт и традиций населявших Российскую империю народов, а также и самого факта ее этнического разнообразия «В то время как Российское государство продолжает классифицировать всех субъектов империи исключительно по религиозному критерию, финансируемые этим государством ученые и их внимательные читатели (среди которых много государственных же чиновников) стремятся к изучению истинной природы народов и отношений между ними» В результате возникало новое видение этнокультурного разнообразия («новый мир, открытый академическими этнографами, оказался плюралистичным, децентрированным и релятивистским»), радикально отличавшееся от имперской картины мира с ее выраженной иерархичностью и однозначно определяемым смысловым центром

Однако в контексте идеологии Просвещения со свойственным ей отрицательным отношением к традиции, не прошедшей фильтр рациональной переоценки, это разнообразие воспринималось как подлежащая разрешению проблема. Не попадавшие ранее в поле зрения параметры этнических идентичностей (при этом еще и сконструированные, а не аутентичные) сразу же с момента своего открытия начали оцениваться негативно, как проявления варварства. Соответственно, пересматривалось отношение к политике христианизации, ранее применявшейся весьма осторожно, а в новых условиях рассматривавшейся как канал распространения просвещения и, соответственно, унификации (что связано и с утвердившимся при Петре инструментальным подходом к Церкви как к государственному институту, подходом, также имевшим очевидные западные, протестантские корни).

Еще в 1719 г. И.Т. Посошков выразил неудовлетворенность ограниченностью миссионерских усилий православной Церкви, а позже мнение об «эквивалентности христианизации, образования и русификации» становится все более распространенным, причем реализация этой триединой программы начала расцениваться как желаемый результат эволюции российского общества -- хотя до ее официального принятия еще далеко. Эта установка отразилась, например, в предисловии издателя к одному из первых выполненных в русле западной этнографической традиции исследований России: «Народы, обитающие в северных и восточных, самых крайних оконечностях и пустынях, не удобных к введенному в Европе образу жизни... хотя остаются еще при своем образе жизни, но учинились уже довольно известными, а особливо при настоящем новоустроенном состоянии государства Российского. Живущие же в соседстве с исповедующими Христианскую веру и в умеренных странах весьма знатно удалились от древних своих нравов, средством единого подражания. Приемлющие Христианство приемлют и гражданское российское наречие, обряд жизни, одеяние и нравы... Единообразность учреждения государства весьма премудро допомогает сему, и исполинскими шагами приближает грубых народов наших к единой мете всеобщего России просвещения, соединения чудеснаго во едино тело и едину душу, и так сказать, сплавления во Исполина, не ко-лебимого сотнями веков».

Когда во второй половине XVIII в., после паузы, связанной с эпохой дворцовых переворотов, была возобновлена российская территориальная экспансия (в направлении, в первую очередь, Северного Причерноморья и Крыма), она, по мнению МРаева, вдохновлялась в первую очередь рациональными мотивами, а не универсальными имперскими притязаниями. «Речь шла не столько об установлении политического контроля над новыми территориями..., сколько о заселении безлюдных южных земель, развитии сельского хозяйства и торговли... Эти территории не только представляли экономическую ценность, но и не подвергались опасности внешней агрессии и располагали свободным доступом к водным путям». Знаменитый греческий проект Екатерины II М.Раев, опираясь на выводы О.П.Марковой, считает исключительно дипломатической игрой, изначально не подлежавшей реализации (любопытно, впрочем, что в 1768 г., в процессе подготовки русско-турецкой войны, А.Орлов строил весьма далеко идущие аналогичные планы: «И если уже ехать, так уже ехать до Константинополя и освободить всех православных и благочестивых из-под ига тяжкого, которое они терпят»).

М. Раев указывает на двойственный характер региональной и этнокультурной политики Екатерины (не только на Юге, но и на других направлениях), обозначая ее новые цели как специфическую «модернизацию империи» с применением почти исключительно государственных механизмов. Эта модернизация оказалась «направлена против выражений социального и культурного плюрализма и идентичности, против свободного выражения индивидуального и локального автономного творчества», то есть -- против неотъемлемых элементов имперской политической культуры.

Соответственно комбинировались и политические методы: старый -- политическая нейтрализация локальных элит путем их инкорпорации в состав общеимперского правящего класса, и новый -- «милитаризм и рационализация». Исполнение военными властями на включенных в состав империи землях функций гражданского управления носило вынужденный характер: «Дефицит выраженного русского неправительственного присутствия на подчиненных территориях и относительная слабость гражданской администрации приводили к тому, что военные принимали на себя гораздо большую долю ответственности за управление империей, чем в нормальных условиях». Но при этом военные власти более «не удовлетворялись тем, чтобы предоставить делам идти своим чередом, обеспечив безусловное признание царской власти. Напротив, они стремились создавать и внедрять на подконтрольных им территориях новый образ жизни, новые формы социальной и экономической организации. Они стремились к повсеместному утверждению стандартов жесткой регуляции, единообразия и иерархического подчинения». Так же можно квалифицировать и распространение на вновь включенные в состав империи земли губернского уложения 1775 г.

Действительно, в екатерининской политике можно обнаружить примеры акций, направленных на значительно более радикальную, чем ранее, гомогенизацию имперского этнополитического пространства.

Ликвидация украинской автономии и Запорожской Сечи, преобразования в укладе жизни днепровского, донского, уральского и волжского казачества, урезание автономии балтийских провинций, переход к более интенсивной интеграции в состав империи Северного Кавказа и т. д. -- обоснование этой политики было сформулировано еще в 1764 г., в известной инструкции генерал-прокурору Сената кн. А.А.Вяземскому: «Малая Россия, Лифляндия и Финляндия суть провинции, которые правятся конфирмованными им привилегиями; нарушить оные отрешением всех вдруг весьма непристойно б было, однако ж и называть их чужестранными и обходиться с ними на таком же основании есть больше, нежели ошибка, а можно назвать с достоверностию глупостию. Сии провинции, также Смоленскую надлежит легчайшими способами привести к тому, чтоб они обрусели и перестали бы глядеть, как волки к лесу».

Но в то же время инерция имперской политики, не предусматривающей какой-либо унификации за пределами зоны стандартизованной политической коммуникации, в XVIII в. еще сохраняется (видимо, именно этот период истории Российской империи соответствует указанию Ш.Н. Айзенштадта на свойственное империям «сосуществование в рамках одних и тех же политических институтов двух типов политической активности, организации и ориентации, один из которых недифференцирован и традиционен, другой дифференцирован и носит специфически политический характер»).

Институциональная интеграция не стала повсеместной (предоставление башкирам прав, аналогичных правам Уральского и Оренбургского казачества) и не повлекла за собой каких-либо притеснений по этнокультурным признакам, а понесенный от нее ущерб тем или иным способом компенсировался (примеры -- отмена ограничений торговой активности татар, милости, дарованные крымской элите, и др.). Стихийно сложившийся курс на веротерпимость последовательно проводился (особенно в отношении ислама) и провозглашался официально, указом Сенату: «Как Всевышний Бог на земле терпит все веры, языки и исповедания, то и ея величество из тех же правил, сходствуя Его святой воле, в сем поступать изволит, желая только, чтобы между ея подданными всегда любовь и согласие царствовали», -- характерно указание не только на конфессиональный, но и на этноязыковый аспект проблемы.

Эту сторону екатерининской политики можно интерпретировать и как проявление вдохновленной идеями просветителей терпимости; однако не меньше оснований видеть в ней следование традициям имперской системы, причем оба эти фактора тесно переплетаются. С одной стороны, при созыве Уложенной Комиссии используется, наряду с прочими, этнический принцип представительства, что демонстрирует осознание специфики российской этнополитической плюральное и стремление к ее адекватному отражению. («Эти законы должны служить и Азии, и Европе, и притом какая разница в климате, в людях, в привычках, даже в мыслях»). С другой стороны, это первый в истории России пример политизации не религиозной, а этнической идентичности как таковой, связанный с модернизированным восприятием социокультурных реалий. Этнополитическая гетерогенность начинает осознаваться, но речь еще не идет о ее полной ликвидации (она даже является предметом своеобразной гордости) -- четкая стратегия в этом секторе политической жизни вообще отсутствует. «Российское государство преследовало двусмысленные цели двусмысленными методами и не обеспечило синтеза, который мог бы преодолеть эту амбивалентность. Результаты этой политики также неоднозначны и -- в конечном счете -- обнаружат ее неадекватность и неустойчивость».

В конце XVIII -- первой половине XIX вв. российская территориальная экспансия продолжалась, но ее успехи потребовали переопределения государственного этнополитического курса. В отличие от прежних приобретений XVIII в., «в состав империи вошли территории с собственными длительными традициями государственного существования или самоуправления, населенные народами с развитой национальной культурой Это сделало для власти особенно острой проблему выработки государственной идеологии и определения способов скрепления всех составных частей империи в единое целое» Наиболее двусмысленная (хотя и по разным причинам) ситуация сложилась в Закавказье и на западных границах.

Что касается первого региона, то, как отмечает С В Лурье, «два из трех основных закавказских районов имели права на византийское наследство, прежде всего это казалось грузин, сохранивших чистоту Православия в самых тяжелых условиях и в некоторые моменты истории оказывавшихся чуть ли не единственными хранителями неповрежденной православной традиции» Поэтому в Закавказье оказывался проблематичным любой этнополитический курс. « с одной стороны, эти народы должны были иметь в империи статус, равный статусу русских (этого требовала религиозная составляющая имперского комплекса)». Но такой подход разрушал бы специфическую имперскую асимметрию «центр-периферия», означая появление в имперском сакрально-политическом пространстве еще одного центра с онтологически равным статусом Видимо, именно это обстоятельство и повлекло за собой не планировавшееся изначально и сопровождавшееся серьезными колебаниями лишение престола династии Багратидов. С другой стороны, последовательно интегративная и ассимиляторская политика в добровольно вошедшем в состав империи Закавказье не могла быть легитимизирована и необходимо должна была бы проводиться насильственно. Однако «насилие над христианскими народами просто разрушало всю идеальную структуру империи как Великого Христианского царства и превращало ее в голый этатизм без иного внутреннего содержания, кроме прагматического», -- не говоря уже о том, что именно прагматические соображения побуждали к крайней осторожности в этом регионе, столь критическом с точки зрения военно-стратегических интересов России.

Противоречие это так и не нашло удовлетворительного разрешения. В течение нескольких десятилетий политико-административное и отчасти социальное измерения автономии Закавказья были ликвидированы -- но лишь юридически. С.В.Лурье показывает, каким образом, «несмотря на то, что в Закавказье были уничтожены все прежде существовавшие государственные формирования и все системы местной власти, в крае де-факто складывалось самоуправление, причем почти неподконтрольное для русских». Такой подход обеспечил относительную стабильность на протяжении нескольких десятилетий, но не более -- и в конце концов продемонстрировал свою несостоятельность.

Иные проблемы возникали на Западе. Наличие в Великом княжестве Финляндском и Царстве Польском структур западного типа было изначально расценено как достаточное основание для проведения здесь еще более мягкой политики, чем в других регионах; если в иных случаях консервировавшие элементы местного уклада «привилегии давались не регионам и народам..., а сословиям, классам, корпорациям и городам», то предоставленная западным окраинам автономия оказалась гораздо более широкой. Видимо, такой подход был связан не только с возможностью масштабного сопротивления в случае принятия более решительных унификаторских мер, но и с особенностями восприятия этих столь вестерн изо ванных регионов вестернизованной же российской элитой. Высказанное Александром I в тронной речи 1818 г. при открытии польского сейма намерение «распространить на все страны, попечению моему вверенные», конституционные начала, весьма показательно в двух смыслах. Во-первых, монарх рассматривает себя как главу внутренне неоднородного политического конгломерата, а не единого государства; во-вторых, Польша выступает как полигон для отработки возможных вариантов политической реорганизации этого конгломерата, которая должна быть предпринята, «как только начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости» -- то есть, очевидно, по мере их приближения к западным стандартам. Эти намерения (высказанные, кстати, уже в период деятельности Александра I, обычно расцениваемый как «реакционный»), не были реализованы; но наличие соответствующего плана (Новосильцева-Дюшена) позволяет предположить, что их исполнение рассматривалось как хотя бы вероятное

Страницы: 1, 2