Конфликт как способ взаимодействия российского государства и народов Северного Кавказа имеет давнюю историю. Характер его протекания (чередования латентных и актуализированных состояний) неравномерен и зависит, в целом, от фаз социальных циклов в России. «Конфликт ценностей возникает на основе существенных различий и даже несовместимых элементов в ценностных структурах различных народов. Формирование ценностных систем протекает на этапе ранней социализации этноса, когда складываются такие важнейшие нормы и ценности, как отношение к человеку и личности, к соседним народам и взаимодействию с ними … другими словами, когда складываются основные принципы морали и нравственности» (1). Вот почему чрезвычайно важно проследить историю конфликта как части истории региона, как составляющую оценки и самооценки его сторон, а также выяснить какие стереотипы и клише формируются в его ходе.
Рассмотрение истории присоединения Северного Кавказа как, своего рода, «анатомии конфликта» тесно связано с вопросом о его колонизации: как понимать военные операции, миграционные процессы, административные и другие преобразования вплоть до пореформенного периода? (Ему мы посвятим отдельные главы). Ответ на этот и другие поставленные выше вопросы мы попытаемся дать в этом разделе.
Значение конфликта как фактора этнокультурного взаимодействия на Северном Кавказе намного шире, чем противопоставление типа «Россия - Кавказ». Возьмёмся утверждать, что в системе этнокультурной самоидентификации Северо-Кавказских народов конфликт как социальный феномен занимает довольно заметное место.
В период, завершившийся Кавказской войной (конец второго малого цикла периода империи), вполне сложились образы оппонирующих на Северном Кавказе сторон в их взаимных представлениях друг о друге. Осмелимся предположить, что характеристики этих образов определили особенности последующего этапа интеграции Северного Кавказа в историко-культурное пространство России, что происходит уже в пореформенный период и что по своей значимости и качеству происходивших процессов представляет предмет исследования отличный, от того, который мы предполагаем затронуть в данной главе.
Мы не ставим перед собой цели непременно обосновать значение конфликта как базового явления в этнической самоидентификации различных групп населения Северного Кавказа. Трактовка такого рода, безусловно, обеднила бы наши подходы. Мы пытались избежать резких оценок и конъюнктурности выводов, которые можно было бы сделать из нижеследующих рассуждений. В работе предпринята попытка рассмотреть феномен конфликта в самом общем виде, затрагивая его этнокультурные и геополитические характеристики применительно к Северному Кавказу дореволюционного периода. Нельзя при этом отрицать, что конфликт (в указанных выше параметрах понятия) стал одним из важнейших условий формирования этнической картины Северного Кавказа, с одной стороны, и занял заметное место в этнокультурной характеристике северокавказского населения, с другой.
Северный Кавказ, являясь зоной столкновения государств, представляющих различные историко-культурные типы, на протяжении столетий представлял собой регион нестабильности. Несмотря на это, хорошо известны примеры взаимовлияния казачьей и горской культуры и быта (см. напр. 2). Данное явление не противоречит заявленному тезису, так как и казаки и горцы (в большей или меньшей степени) в этнокультурном смысле маргинальны. Это утверждение не покажется излишне резким или недостаточно обоснованным, если более внимательно рассмотреть данные социумы с позиций тех исторических типов культуры, к которым они тяготеют -- российскому и арабо-исламскому. Длительное проживание в непосредственном соседстве не могло не сказаться не только на бытовом, экономическом, военном и другом уровнях, но даже, в известной мере, на этническом типе. «Терские ведомости от 1892 года писали: «Браки между горцами и казаками составляли в стародавнее время самое заурядное явление, и путем смешения образовался особый тип гребенского казака… Поразительная физическая красота и крепость этого типа общеизвестна…Сплошь и рядом средь казаков часто попадается тип красавца-горца» (3). Речь идет, правда, о периоде, предшествовавшем Кавказской войне.
Нельзя преуменьшать роль Кавказской войны как конфликтогенного фактора, но и абсолютизировать тоже не стоит. К слову сказать, концепция С.П. Хантингтона о столкновении интересов мегацивилизаций как факторе, определяющем в целом внешнеполитическую ситуацию, как на современном этапе, так и в исторической ретроспективе, представляется весьма плодотворной. Согласно данной концепции, «Северный Кавказ рассматривается как составная часть «метарегиона нестабильности», Россия -- как core states (сердцевинное государство) православной цивилизации, а процессы на Северном Кавказе -- как столкновение российского государства с этническими группами, принадлежащими к другой цивилизации» (4).
Кавказская война представляет собой чрезвычайно важный этап, изменивший этническую картину региона, причем в ряде случаев бесповоротно. Вместе с тем, включение Северного Кавказа в качестве составляющей российского государства шло и другими способами. Особенно интенсивно это происходило в периоды гармонии, для которых характерны интеграционные процессы в российском государстве. Напомним, что мы исходим из тезиса о том, что «в российской цивилизации доминирует мобилизационный социотип развития. Базовыми культурными архетипами являются этатизм, патернализм, социоцентризм» (5). Мы посчитали возможным оставить в этой цитате термин «цивилизация», полагая, что в данном контексте он вполне мог бы быть заменён, без потери смысла, на «государство». Для горских народов ни этатизм, ни, тем более, патернализм не являлись доминантами их социотипа. Социоцентризм носил узкорелигиозный, общинный или этнический характер (можно говорить о двух его уровнях). Российский же историко-культурный тип складывается и функционирует как поликонфессиональное и поликультурное целое, тяготеющее, при этом, к крепкой государственности. Арабо-исламский тип культуры основан на конфессиональном единстве при отсутствии единой государственности и, более того, общепринятой политической системы.
В этом плане, политическая пестрота организации горских сообществ может считаться негативным фактором, главным образом, с европо - или даже российско-центристских позиций. Другой вопрос -- этническая идентификация.
По мнению Н.Г.Скворцова, «речь идет о такой специфической форме идентификации, которая заключается в соотнесении человеком некоторых составляющих собственной определенности с рядом характеристик группы, к которой он себя причисляет. Тем самым этничность как этническая идентичность состоит в субъективном, символическом или эмблематичном употреблении какого-либо аспекта культуры, чтобы отличать себя от других групп … Национальный менталитет можно определить как систему осознанных когнитивных и ценностных ориентаций этничности на уровне повседневной жизни» (6).
Другими словами, всякая идентификация, применительно к этносу, это, прежде всего, самоидентификация. И если в конфессиональном плане горцам был близок тезис «Мы мусульмане», то в этническом смысле аналогов такому утверждению не было. «Горные хребты послужили этническими и политическими границами. Значительная природно-географическая изоляция, трудности дорожного сообщения препятствовали развитию торговых, хозяйственно-экономических и политических связей между жителями гор, равнин и предгорий. Обособленность общин делала чужим даже жителя соседнего села» (7). Характерной чертой региона является необычайная этнолингвистическая пестрота, одной из причин которой стала исторически сложившаяся роль Северного Кавказа как перекрестка этнических миграций, другой -- все та же природно-ландшафтная разобщенность.
Таким образом, понятие конфликта как условия этнокультурной самоидентификации не следует упрощать до соотношения типа «горцы-казаки» или т.п. Как и любая этническая идентификация начинается (или должна начинаться) с самоидентификации, так и любой конфликт есть логическое следствие противостояния, а прежде -- противопоставления. И если рассматривать этногенетические качества автохтонного населения Северного Кавказа, то противопоставление «мы -- окружающий мир», находящее конкретно-историческое воплощение в формировании этнических групп, и есть определяющая той самой «…этничности на уровне повседневной жизни», выражаемой термином «национальный менталитет». Иначе и не могло быть. И никакой другой подход, взгляд на себя и мир не позволил бы самосохраниться сравнительно малочисленным народам, населяющим Северный Кавказ, в течение столь продолжительного отрезка времени. А наиболее ярким примером могли бы служить народности Дагестана.
Поэтому в этнической самоидентификации горцев представляется возможным оговорить, как непременное условие -- противопоставление собственной этнической группы ближайшим соседям. Наличие отдельных, сходных стереотипов поведения у Северо-Кавказских народов позволяет говорить о выработке ими способа сосуществования в условиях, чреватых конфликтами, результатом чего и стала известная социокультурная близость. Впрочем, значение последней не стоит преувеличивать: на уровне повседневности наличие различных стереотипов поведения, безусловно, имеет место. Так, например, В.А. Авксентьев отмечает, что «… в культуре народов Кавказа столь большое место занимают обычаи миротворчества, побратимства, гостемриимства, представляющие собой, по существу, механизмы сосуществования народов в потенциально конфликтной среде. Глубинные причины этнических конфликтов на Северном Кавказе заключаются в исключительно противоречивой этнической структуре региона, сочетающей этносы совершенно различных культурно-хозяйственных типов (равнинные и горские, кочевые и оседлые и др.)» (8).
Таким образом, рассуждая пока только в рамках анализа основ межэтнических отношений горцев, надо признать, что противопоставление «мы-они», доминирующее в этнической самоидентификации, нередко оборачивалось на Кавказе противостоянием, и его логическим следствием -- конфликтом. Это обстоятельство было чрезвычайно важным в условиях сравнительно ограниченных людских ресурсов (взять как антитезу европейские государства или Россию), когда, по существу, каждый мужчина был воином. Трудно согласиться с тезисом, «…что многонациональный Кавказ не знал межэтнических войн. Не случайно кабардинский писатель Алим Кешоков писал, что история Кавказа от века писалась саблями. С другой стороны, народы Кавказа выработали уникальные механизмы поддержания мира в этой чреватой конфликтами среде, помня, что «один выстрел на Кавказе звучит сто лет» (достаточно вспомнить обычаи куначества и аталычества). Подобный образ жизни и похожие обычаи можно увидеть у многих народов эпохи военной демократии, когда междоусобные конфликты, войны и набеги веками являлись нормальным образом жизни» (9).
Не случайно все попытки политического объединения Северо-Кавказских народов, проекты с приставкой «пан» -- довольно быстро терпели неудачу. По мнению известного русского философа Г.П. Федотова, «там, где как на Кавказе живут десятки племён, раздираемых взаимной враждой, только справедливая рука суперарбитра может предотвратить кровавый взрыв, в котором неминуемо погибнут все ростки новой национальной жизни» (10). Ценность этого замечания вовсе не в том, что им можно было бы оправдать присоединение Северного Кавказа к России, а именно о России и говорит Федотов, а в том, что здесь, на наш взгляд, совершенно верно подмечена суть этносоциальной эволюции местных народов. «Суперарбитром» для Кавказа на протяжении его многовековой истории далеко не всегда была только Российская империя. То есть, присутствие некоего внешнего арбитража в решении внутренних, собственно кавказских проблем, это неотъемлемая часть урегулирования многих конфликтов. При этом, не всегда следует говорить о межэтнических конфликтах. Зачастую внешнеполитический фактор использовался для отстаивания своих интересов различными социальными группами внутри одного этноса. «Следует подчеркнуть, что вопрос о присоединении к России чаще всего первой ставила феодальная знать, явно стремившаяся с помощью сильной власти русского царя укрепить своё положение. Прорусской ориентации часто придерживались и широкие слои населения, надеясь, что русские власти защитят их от притязаний «своих» верхов» (11).
Сохранение независимости, в самом широком смысле слова, было непреложной составляющей стремлений (вплоть до личностных мотиваций) автохтонного населения рассматриваемого региона. Принятие христианства, а позже переход в магометанство, - очень символичный факт в характеристике Северного Кавказа как социокультурного пространства. Колеблясь между христианским и исламским типами культуры, Северо-Кавказские народы никогда не стремились стать органичной частью одной или другой государственной системы, из всех способов общественно-политической и культурной эволюции предпочитая следовать своим, пусть и весьма «мозаичным», доминантам социотипа.
Однако, конкретно-историческая ситуация складывалась таким образом, что это стремление не могло быть реализовано окончательно, то есть выражено в формировании собственной цивилизации. Основных причин тому было, на наш взгляд, четыре: 1) Северный Кавказ не представлял собой социокультурной и этнической целостности; 2) регион оказался зоной столкновения цивилизаций (если рассматривать это понятие как социальное воплощение определённого исторического типа культуры), обладающих значительно превосходящим людским, экономическим, военным и т.п. потенциалом; 3) процесс нациестроительства и в России, и в Турции, и в Иране был в целом завершен, в отличие от Северного Кавказа; 4) имперские устремления упомянутых государств, как фактор, свойственный внешней политике любой крупной державы (особенно если речь идёт о периодах относительной социальной гармонии).
Структура конфликта, и шире -- конфликтогенные факторы, возникшие в процессе освоения, и, будем прямо говорить, завоевания Россией Северного Кавказа необычайно сложны и многообразны. «Этнический конфликт -- прежде всего конфликт культур, конфликт ценностного отношения к действительности» (12). Представители различных типов культуры имели, соответственно, и различные мотивационные характеристики, а также поведенческие доминанты. Осложняло ситуацию и то, что «…ценностные системы этносов будут тем более различными, чем более различными были природные и исторические условия в эпоху становления этносов… Так наибольшие ценностные различия можно обнаружить у равнинных и горских народов, у народов, сформировавшихся как кочевые и оседлые. В стадиальном аспекте существенные расхождения в ценностных системах, вплоть до несовместимых, будут, например, у народов, полностью прошедших этап нациестроительства, и народов, находящихся на стадии распада родоплеменного строя» (13). Даже поверхностный взгляд на проблему этнокультурного взаимодействия русских и горцев позволяет выявить противоречия по каждому из упомянутых тезисов.
Внешней геополитической проблемой Кавказ окончательно становится для России уже в конце ХVIII в. Именно в этот период времени стало определенно ясно, что включение Северного Кавказа в состав Российской империи является той задачей, которую необходимо решать исключительно исходя из собственных мотивов и интересов.
Очевидно, что присоединение христианской Грузии отводило Северному Кавказу роль анклава на территории Российской империи. Следует обратить внимание на то, что существование этого анклава на протяжении нескольких десятилетий не просто как «осаждённой крепости», а территории, где возникло и успешно существовало около тридцати лет довольно крупное для этого региона государство; случай для российской истории беспрецедентный. Российской ментальности чуждо терпимое отношение к такого рода «островам», окруженным, пусть и формально, подконтрольными территориями. Грузия в своем культурно-типологическом портрете мало походила (да и походит) на Россию. Первоначально в экономическом отношении царской казне она не приносила никакой прибыли. Так, даже те налоги, которые поступали от местного населения, использовались полностью на территории самой Грузии. Однако, стратегически это было очень важное приобретение, и Северный Кавказ, с его непокорными горцами, становится досадной помехой, не считаться с которой уже не было возможности.
Восходящая фаза и гармоничное состояние второго малого социального цикла периода империи решили судьбу Северо-Кавказских народов: для России не было уже другого выбора в определении отношений с ними кроме их подданства.
Для горцев начало активной фазы присоединения Северного Кавказа приобрело значение этнического конфликта. Например, отношение горцев к черноморским казакам начинает заметно изменяться уже в конце XVIII века. Усиление позиций России на Северо-Западном Кавказе вызвало противодействие Турции и про-турецки настроенной знати. Несмотря на то, что первоначально обострение отношений носило, очевидно, сугубо политический характер, а не коренилось в национальной психологии (14), конфликт, как элемент взаимоотношений горцев и казаков, постепенно становится одной из неотъемлемых составляющих повседневности населения Северного Кавказа уже на рубеже XVIII и XIX веков.
Первоначально набеги горцев носили, в основном, разбойничий характер, главной своей целью имея «пленопродавство», и только с начала 1830-х годов, когда Россия начинает более активно реагировать на эти набеги, у горцев стали активно формироваться «духовные причины», обосновывающие их действия (15). «Только в 1840-х годах, когда российская военная администрация стала ещё активнее принуждать горцев «покориться», создав в 1840 г. новую Лабинскую Линию; когда от третьего имама Чечни и Дагестана Шамиля в Закубанье прибыли его первые наибы - тогда в идеологии сопротивления «немирных» горцев явственно проявились элементы освободительного характера их борьбы» (16).
После российско-турецкой войны 1828-1829 гг. происходит формальное присоединение Северо-Западного Кавказа к Российской империи. Отношения российского государства и горцев переходят в иную плоскость. Необходимо уточнить, что, как и многие другие вехи статусного изменения населения Северного Кавказа, как до, так и после 1829 года, результаты Адрианопольского мирного договора были очевидны только одной стороне, а именно - России. «Большинство горцев далеко не сразу (а какая-то их часть вообще никогда) осознало, что с окончанием российско-османской войны в их статусе произошли кардинальные изменения. Сами черкесы никогда не считали себя под властью турок … и в лучшем случае они были для них союзниками в войнах, единоверцами и торговыми союзниками в «пленопродавстве» (17). Адрианопольский мир, таким образом, ярко высвечивает отношение России и Турции к горским народам Северного Кавказа как к субъекту реализации своих геополитических амбиций, а не как к равноправному партнёру внешнеполитического диалога. Для обеих империй было очевидно, что данный регион, равно как и его население, со временем должен оказаться в составе государственной системы одной из них. Позволим себе предположить, что это был один из факторов, изначально придававший содержанию диалога (политического, межкультурного и т.п.) на Северном Кавказе конфликтную форму. Такого рода «непонимания» были, как уже отмечалось, обычным явлением во взаимоотношениях России и Северного Кавказа. В их основе лежало также и то обстоятельство, что стороны данного диалога принадлежали к различным историко-культурным типам, а это означает присутствие различий в сущностных характеристиках их мировоззренческих моделей. Например, горцы далеки были от норм правовой культуры европейских государств, и, естественно, руководствовались нормами мусульманского права, для которого, в частности, было характерно то, что «любой международный договор, заключённый с неверным государством, может быть нарушен владетелем мусульманского государства, если это нарушение приносит пользу этому государству» и что «клятва в отношении неверного не имеет обязательной силы для мусульманина» (18).
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17
