Не был и Толстой счастлив. Он томился службой при царском дворе “особыми”, нравственно для него тяжелыми поручениями, а мечтал о литературе, об искусстве - хотел полностью им себя посвятить и не находил сил разорвать со службой, двором, мундиром.
Они оба тогда были во власти нелюбимого и оба мечтали о любимом; история их сложных - это борьба за то, чтобы стать самими собой в любви, в искусстве, в жизни.
После их первой встречи он пишет ей из Парижа проникновенные письма, раскрываясь перед ней, как дитя перед матерью, а то вдруг становясь любящим страстным мужчиной, рыцарем. Ради нее он решает порвать с карьерой, вицмундиром, службой, посвятить себя литературе, искусству. И после этого решения его любовь к ней возрастает, потому что обретая душевную ценность. избавляясь от раздвоения, человек тем самым углубляет в себе и талант любви, великий талант самоотдачи: любимому существу, любимому делу. А с возрастанием любви к ней возвышается и его отношение вообще к миру.
“ Сегодня, - пишет он 8 августа 1854 года, - такая прекрасная ночь, так много звезд отражается в воде, воздух теплый.... Когда я вижу подобную ночь, хотя я продолжаю так же сильно любить природу, мне кажется, что есть что - то лучшее, что должно быть нашей целью.... Чувство это очень сильно во мне - и всегда было, но это очень больно. Вокруг нас масса цветов, и воздух благоухает, и глаза наслаждаются.... Я чувствую недостаточность жизни......И хотя не говорю об этом, но это чувство очень искренне во мне. ”
Постараемся понять это странное письмо.
Любовь, усиливая ощущение чуда жизни, окружающей нас действительности, в то же время вызывает и тоску по чему - то большому, чем эта действительность. Мы наслаждаемся минутами - временем, когда воспринимаем красоту мира и, несмотря на это “выходим” из времени в вечность. Это тоска по бесконечному, но чему-то таинственно великому - загадочное качество любви. Испытывать эту тоску действительно “очень больно”.
И все время в его непрестанно развивающемся чувстве к ней оживает мальчик, ее “сын”.
Все это и есть, то чувство недостаточности жизни, о котором он раньше писал, и оно нашу любовь к жизни не ослабляет, а усиливает ее настолько, что она находит в реальной действительности то, чего не видел когда - то.... Он все время всматривается в ее душу, в ее лицо. Тайна, которая покрывала ее черты в день их встречи, стала со временем не менее, а более явственной хотя давно отшумел тот бал и истлели маски.
Это - тайна любимого лица, о котором мы говорили, восстанавливая историю поклонения Петрарки перед Лаурой.
Великая сущность любви, в том чтобы умереть, как отдельная личность и воскреснуть потом в новом чудесном существе, соединившем навсегда 2 человеческие личности.
В сущности, история любви А. К. Толстого и С. А. Миллер - история этого умирания и воскрешения.
И вот наконец она разводиться и становиться его женой - исполнилось то, о чем они мечтали годы. И возросла жажда еще большей полноты жизни, еще более полного переживания мира. Возрастание этой жажды - тоже странное качество любви. Оно, по - видимому, объяснимо тем, что когда двое становятся одной личностью, то эта одна личность, естественно хочет ощущать переживать этот мир в 2 раза полнее, и она готова даже завидовать улитке Но счастье их длиться недолго, врачи ставят Толстому страшный для того времени диагноз - астма! Жить ему оставалось меньше 4 лет. В последнем своем письме к чете Жемчужниковых он написал что единственным счастьем в его жизни было с каждой минутой ощущать все большую полноту жизни, которую подарила ему самая любимая женщина в мире - -его жена !
“ Я и сейчас не знаю, зачем пишу. Мне так нужен друг, которому я мог бы рассказывать о все мелочах жизни. С которым мог бы поделится. Сам не знаю почему я выбрал вас. Вы такая чужая. Мои слова отскакивают от бумаги. Я уже не могу представить себе опущенные над моим письмом глаза, которые читали бы его и радовались моему солнцу, моим лакомствам, моим мечтам. Я пишу это письмо тихо тихо, чтобы разбудить, не слишком веря, что мне это удастся. Может быть я пишу самому себе. ”
В любви, как в истории жизни и мысли на Земле, постоянно появлялось нечто новое; оставаясь, по сути, собой, уникальным духовно - телесным совпадением двух личностей, она обогащалась новыми состояниями человеческой души - живой, ищущей, развивающийся. И это, как в зеркале, отраженно в поэзии.... Когда три с половиной тысячи лет тому назад поэт- египтянин, чье имя не сохранилось, говорил о любимой:
“ Лучится ее добродетель и светится кожа ее, Взгляд упоителен, сладкоречивы уста, Без пустословия”, он открывал в ней возвышенно - нравственное существо, чье духовно - душевное совершенство нашло чудесное телесное воплощение. И это рождало в нем нечто абсолютно новое - Нежность. Возлюбленная не могла не почувствовать нежности и отвечала:
“ Стала я счастливейшей из женщин, Сердца моего не ранит милый”. Она на нежность отвечала Восхищением нераненого сердца. Она восхищалась ясновидением его души - и углублялось понимание. “ В одиночестве и то не нарадуюсь любви. Сердце у меня в ладу с твоим. ”, -это говорит она. “ Рука моя лежит в твоей руке. По телу разливается блаженство, ликует сердце. Мы идем бок о бок.... ”- это говорит тоже она. “ Вот блаженство - ей повиноваться ! ” - это говорит не он, а одно из деревьев ее сада. Он пока не поднялся душой настолько, чтобы вымолвить это. Он об этом ей расскажет через тысячелетия, но ведь ясно, что голос дерева не больше, чем поэтическая условность - игра фантазии любящих и игра человеческого сердца, которое познает себя. “Сердце взыграло, имея как бы вечность в запасе, Царица, не медли вдали от меня”, - это говорит он. Он назвал ее Царицей, и тем самым в тайне сердца тихо - тихо согласился с деревом ее сада, в тени которого он укрыл, будто бы устыдясь, собственную растущую нежность, он по существу - не открыто, но достаточно внятно - высказал то, о чем напишет потом тысячи песен: повиноваться ей - великая радость. И, совершив эти открытия. выиграл битву...... за любовь? - нет, за бессмертие. Человек учился видеть человека. Именно в любви открывалось великое “ты”, бесконечная ценность человеческой личности, радость растворения, радость милосердия и умаления себя, ради того кого любишь. Любовь учила тому, что обрело потом самостоятельную силу. В ней рождались ценности, без которых не было бы культуры.
А сердце не уставало открывать, обогащать человеческие отношения и мир абсолютной новизной и совершенствовать то, что было им открыто раньше. В нежности появилась горечь, явственно ощутимая в стихах Овидия, много любившего и остро страдавшего от любви. Но и сама нежность стала шире - она охватывала теперь не одно лишь избранное существо, но и людей, окружающих его, большой человеческий земной мир. “ Быть бы мне черной рабыней, мойщицей ног! Мог бы я вволю кожей твоей любоваться”, - восклицал за тысячелетия до наших дней безвестный поэт - египтянин.
А Овидий в первом веке до нашей эры испытывал нежность к рабыне, которая касалась тела его любимой. И в этой нежности таилось обещание чего - то большего, чем любовь к одному человеку.
Читая старых поэтов, мы склонны порой думать, что они не рассказывали о живом чувстве, а отдавали дань поэтической моде или условности. В век Овидия была “мода” на нежность, а в эпоху трубадуров были модными “культ возлюбленной” и “любовь издалека”. Но, объясняя то, что нам чуждо или странно, условностью, модой, мы не заслуженно унижаем себя, собственное сердце, ибо, углубившись в его память, найдем ряд живых, насущно важных нам объяснений. Не исключено, что кому то в будущее века, покажется утрированным, странным культ детей и детства в наше время, особая нежность к ним, и, читая нас, он сочтет это условностью или модой. Конечно, обратившись к истории, будущий маловер уяснит, что чувство обусловил ряд великих событий, но по - настоящему его не поймет, пока сердце не ощутит от тысяч маленьких башмачков в закромах Освенцима и боль от белой молнии, повиснувшей над Хиросимой. И тогда покажутся кощунственными объяснения модой и литературными условностями. Овидий жил в век внешне театрально - помпезный, но по сути жестокий и безнравственный, век стареющего императора - мецената Августа. Поэты сочиняли в честь цезаря возвышенные оды; в цирке на потеху римлянам умирали рабы. А рабы восставали и мысли все возвышенней. Они уже выдвинули из безликой и темной ранее массы философов, которые учили человеческому достоинству, духовным и этическим добродетелям. Но в высшем обществе Рима жестокость, сентиментальность, ханжество играли в высокое и обращали подлинно высокое в игру. Любовь к параду и парад любви делали само существование чистого, искреннего человеческого чувства социально острым и социально опасным. Подлинное, живое делало особенно явственным фальшивое и мертвое. Настоящие поэты, борясь за целостность человеческого сердца, делали его “политически ненадежным”. Истинное чувство нелегко совмещать с игрой в любовь даже к императору, как нелегко, полюбив истину, заставить себя полюбить ложь. А утратив истину, утрачиваешь любовь. Обманутое сердце не любит. А трубадуры! Культ женщины и “любовь издалека”, которым посвящены их песни, действительно кажутся на расстоянии веков несколько надуманными, условными. Увидел один раз, а потом ряд долгих лет любил, не видя, воспевал ее идеальную сущность; или не видел ни разу, а полюбил по описаниям путешественников и к ней поехал поплыл и умер в ее объятьях.
Чтобы это постигнуть, надо, наверное, в первую очередь понять: не умом, а сердцем - огромность расстояний в том мире. Сегодня это не проблема. “Любовь издалека” была ответом человеческого сердца на неохватность и неопределенность времени - пространства, может быть даже дерзким вызовом ему. Конечно, и “мода”, и литература, и тоска рыцаря, оторванного надолго от дамы, усиливали этот культ - но не это существенно. Важен новый великий опыт человеческого сердца - опыт восхищения, поклонения, верности. И опыт этот остался в сердце навсегда. Он может выражаться сегодня в новых формах - более будничных и лаконичных. Но он не может быть утрачен, это то вошло навечно в ткань души.
“Я вас любил безмолвно, безнадежно.... ” (А. Пушкин) “Я слезы лил, но ты не снизошла.... ” (А. Блок) “Полухлебом плоти накорми.... ”(О. Мандельштам). А рыцарь и любил безмолвно, безнадежно, и слезы лил из - за тех, кто не снисходил к его тоске, и если и мечтал о чувственной любви, то не более, чем о “полухлебе”.
“.... Чтобы твою младую руку, безумец, лишний раз пожать” (М. Лермонтов) “Хотел бы в единое слово я слить мою грусть и печаль.... ” (Г. Гейне). “.... Я не хочу тебя будить и беспокоить” (В. Маяковский)
И родственно чувство рыцаря.
“О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней” (Ф. Тютчев). “Обезуметь от нежности и доверчивости.... ”(Э. Верхарн). “Ты- благо гибельного шага” ( Б. Пастернак).
А это новое, то совершенно новое, чем человеческое сердце постоянно обогащает мир......
Новая человечность и новая боль.
Теперь я хочу затронуть уже ставшую в нашем веке банальной, тему о странностях и парадоксах любви, ибо именно в них опыт человеческого сердца высветляется неожиданно резко, и то, что казалось умершим и забытым, улыбается нам весело, или печально, или иронично. Само выражение “странности любви”, необычно быстро застывшее в тривиальное клише, у старых писателей почти не встречается, оно обрело широкое хождение для обозначения любых отклонений от нормы относительно недавно. Тут, как во всем мире, или точнее, как во всех мирах, понимание явления как странного зависит от того, в чем полагать норму. Странно ли, что Пенелопа 20 лет ждала Одиссея? Что Петрарка, видевший Лауру издали несколько раз в жизни, после ее кончины помышлял лишь о том, чтобы умереть ? Что нестарый, рассудительный Уольполь оплакивал сумасбродно любившую его 84 - летнюю мадам дю Дэффан.
Странно ли, что жены декабристов пошли за ними в Сибирь, пожертвовав богатством, будущностью даже детьми? Или, может быть, было бы странно, если бы Пенелопа, любя Одиссея, не ждала его 20 лет в тот век, когда путешествовали долго и часто возвращались, как бы из небытия? И Петрарка быстро забыл Лауру? Понимание странного и не странного вырабатывает эпоха, господствующее в ней мировоззрение и нравы. Но, это не освобождает человека ни от личного понимания, ни от выбора решения. В эпоху Гомера были женщины, которые не ожидали мужей путешественников, уступая настойчивости новых женихов, и увы, не все жены декабристов поехали за ними. Некрасову они казались странными, а Николаю 1 странными казались Волконская и Трубецкая....
Конечно, чем норма непреклоннее и уже, тем больше странностей, поэтому и не стоит именовать парадоксом любое отклонение от того, что кажется сегодня нормальным, и в то же время не стоит отказывать любви в парадоксах и странностях, на том основании, что нормально любое искреннее выражение искреннего чувства. Богатство человеческого сердца, разнообразие человеческих отношений, трагическая мощь жизни при самом широком и “гибком” отношении к норме не могут порой не удивлять, а то и потрясать нас. Никто не назовет нормальным судьбу Ромео и Джульетты! Я, конечно, сейчас назвала имена недосягаемо высокие и ослепительно яркие, по отношению к которым кощунственно неуместны все рассуждения о странностях и парадоксах любви, но и сойдя с этих вершин, будем осторожны в наших определениях, в наших суждениях о том, что нормально и что странно.
А пожалуй постараемся вовсе избежать, если удастся, выражения, ставшего расхожим, и поговорим не о странностях и парадоксах, а о тех или иных историях, в которых неожиданно выявился тот или иной тысячелетний опыт человеческого сердца.
Известному английскому философу Джону Стюарту Миллю было 25 лет, когда он познакомился с женщиной, о которой потом говорил:
“В сопоставлении с ее душой все высшее в поэзии, философии и искусстве кажется тривиальным. ” Она была женой товарища его детских лет мистера Тейлора, с которым он почему- то до этого долго не виделся. Полюбив ее, он в течении 20 лет пока был жив Тейлор, поддерживал с ней возвышенно - интеллектуальные отношения: делился любыми мыслями, читал черновики сочинений, выслушивал ее суждения. Он посвятил ее большой труд “Политическая экономия”. ОН видел ее 2 раза в неделю, и ему не нужна была больше ни одна женщина в мире. Общение с ней было для него источником постоянной радости и новых сил.
Позднее, оставшись один, он писал о ней в “Автобиографии”: “По темпераменту и умственному складу она в молодости несколько напоминала мне Шелли; но Шелли был ребенком перед ней, когда она достигала полной умственной зрелости. В высших сферах умозрения так же, как в мельчайших деталях повседневной жизни, она всегда умела схватывать самую суть явления.... !” он был убежден, что она стала бы одним из вождей человечества, если бы женщинам был открыт доступ к общественной жизни. Он любил ее настолько, что никогда не боялся показаться чересчур восторженным или смешным.
Когда Тейлор умер, она стала женой Милля; они жали замкнуто и уединенно; им никто не был нужен; она умерла через 7 лет в Авиньоне, куда он поехал ради нее по совету врачей. “Отныне, - писал Милль в Англию, - жизнь моя подточена в самом корне ”. Он умер через несколько лет в том же Авиньоне, городе в котором Петрарка увидел Лауру.
Старого философа похоронили рядом с его женой.
Французский философ Огюст Конт в 44 года разошелся с женой, которая то и дело обманывала его доверие, и решил в уединение полностью посвятить себя сосредоточенным умственным занятиям. Но именно тогда он, уже немолодой, полюбил первый раз в жизни. То была любовь - поклонение, любовь - культ. Она его не любила. Они переписывались; за год (потом она умерла) он написал ей 96 писем и тоже около 100 получил от нее. Это было в трезвом 19 веке, пожалуй, последний роман в письмах в истории “европейской любви” - самый патетический, самый несчастливый.
Он хотел, чтобы она стала его женой, она отказывалась, колебалась, соглашалась, раскаивалась, отстраняла его и страдала сама от одиночества. Она заболела чахоткой и умерла на руках у Конта. Ежегодно потом он писал “Исповеди” письма, обращенные к ней, вечно живой. Он перечитывал ее письма - по одному, именно в то число, когда они были написаны. Он стоял молитвенно на коленях перед креслом, на котором она сидела....
Ни Милль, Ни Конт лирикой трубадуров не увлекались, но опыт сердца, воплощенный в песнях трубадуров жил в сердцах философов.
Хотя я еще выше высказывалась за осторожность в определении странного и нестранного в любви, подлинно странное в ней, а если говорить шире: в человеке - существует бесспорно.
В философии Милль развивал теорию утилитаризма; Конт обосновал “положительную философию” - позитивизм; но до чего же не в ладу с головой были их сердца. Существуют и истории настолько странные, что кажутся неправдоподобными. Одна из них рассказывает об одном весьма известном вначале18 века немецком поэте Генрихе Штиглице и его жене - Шарлотте. Бескорыстием и самоотверженностью Шарлотта напоминает А. Н. Сологуб-Чеботаревскую. Время от времени Шарлотта делает мужу - писателю подарки: в его отсутствие оставляет на его столе те сцены и страницы, которые ему не удавались. Она избаловала и в то же время восхищала его настолько, что, путешествуя с ней, он записывал каждое ее слово. Она любила его и была, как все любящие, склонна не судить любимого, а жалеть, и видела не падающий талант избалованного, капризного и душевно мельчающего человека, а усталость, несчастное затухающее сердце, силы, которого подорваны, но могут воскреснуть. Она видела в нем гения, который заснул и должен быть разбужен.
Но ни путешествия, ни музыка, ни даже ее любовь не могли ничего поделать с его мрачной расслабленностью. И тогда, чтобы разбудить его гений, она совершает обдуманно и трезво - безумный шаг: полагая, что лишь огромное потрясение может вызвать в нем подъем, кончает с собой, закалывается кинжалом. Возвратясь вечером с концерта, он застает ее мертвой.
Через несколько лет по улицам Венеции - от кафе к кафе - шел одряхлевший опустившийся человек в поношенном сюртуке, нескладно мотавшийся на нем, с запущенной седой бородкой. Позируя, рисуясь, рассказывал он об этой нашумевшей в Европе истории.
Он не стал великим. Была великой ее любовь! ? Ясно одно - это любовь. не надо идеализировать трагические, или трагикомические, или чисто комические чудачества любви, но не надо забывать, что от чудачеств обычных они отличаются тем, что за них уплачено самой дорогой бесценной валютой: сердцем, жизнью. Умный мужчина, раболепно угождающий всю жизнь пустой, бездушной женщине, может вызвать улыбку, но эта улыбка должна быть сочувственной, если мы не хотим быть еще менее мудрыми, чем он. И по неизведанным законам человеческого сердца, не ощутив хотя бы ироничного сочувствия к нему, мы не пожалеем от всей души и Отелло. И сами не испытываем восхищения женщиной, даже тогда, когда она больше чем достойна восхищения.
Дело в том, что человеческое сердце, при всей сосредоточенности на избранном существе, обычно любит нечто большее, чем одного человека.
В одном человеке он любит все, чему с детских лет радовалось в мире: первое посещение театра, первую встречу с морем; оно любит первые опыты жизни и все последующие, углублявшие веру в жизнь: первую любовь, путешествия, тома мудрецов, осенние леса и работу, работу, делающие мир человечнее, чище. Этот талант любящего сердца в одном чувстве к одному человеку сосредоточивать чувства, которые испытывало оно ко всему, что дорого в мире, обнаруживается с особой силой а последней любви.
