Но члены комиссии не читали этих заметок, а если бы и прочли их, то все равно не изменили бы своих понятий и чувств. Екатерина со всех сторон встречала сопротивление, и ей становилось не под силу с ним бороться. Еще в 1766 году она предложила Вольному-экономическому обществу, основанную и находившимся под ее покровительством, премию за решение вопроса, какое право имеет землепашец на ту землю, которую обрабатывает в поте лица. Было прислано сто двадцать ответов на русском, французском, немецком и латинском языках, премия в тысячу червонцев была присуждена Беарде де Лабеи, члену Дижонской академии. Но тринадцатью голосами против трех Вольное-экономическое общество не разрешило его труд к печатанию.
В конце концов, Екатерина пришла к заключению, что освобождение крестьян - вопрос пока неразрешимый, но зато очень опасный. Пугачевский бунт еще более укрепил ее в этом мнении. В одной из бесед с директором таможен В. Далем она высказала даже мысль. Что, поднимая вопрос о крестьянах, можно вызвать в России революцию, подобную американской. Очевидно, она имела очень неясное представление о том, что совершалось по ту сторону океана. В 1775 году она написала генерал-прокурору князю Вяземскому о необходимости сделать что-нибудь для облегчения участи крепостных, «ибо если мы не согласимся на уменьшение жестокости и умерение к человеческому роду нестерпимого положения, то и против нашей воли сами оную возьмут рано или поздно». Граф Блудов уверял, что видел в 1784 году в руках императрицы проект указа, по которому дети крепостных, родившиеся после 1785 года, стали бы свободны. Но этот указ никогда не был обнародован. В бумагах императрицы нашли, правда, после ее смерти проект: о положении свободных крестьян, т.е. тех девятисот тысяч крепостных, которые были освобождены секуляризацией церковных имений. Этот документ был напечатан в двадцатом томе Сборника Императорского русского исторического общества. По массе поправок, которыми пестрит его текст, видно, что Екатерина долго над ним работала. Пришла она к довольно странному и, безусловно неудачному намерению: она хотела применить формы городского управления к совершенно неподходящим условиям сельской жизни, но и этот план остался без всякого употребления.
Было еще несколько причин, по которым Екатерина ничего не могла сделать для крестьянства. Ее возвели в 1762 году на престол дворяне - или , во всяком случае, представители привилегированных сословий, но не народ. И для императрицы отсюда вытекало обязательство опираться на этот высший класс и считаться, прежде всего, с ним.
Впрочем, и до воцарения Екатерина, не смотря на весь свой «философский ум» и либерализм, тяготела к аристократии. Это хорошо видно по ее «Запискам». Со временем старинные роды Нарышкиных, Салтыковых и Галициных были заменены ею новой знатью, где блистали имена Орловых и Потемкина. Но это была просто замена одних людей другими, а аристократический принцип остался тем же. С другой стороны, она жила в эпоху, когда даже такой свободолюбивый мыслитель, как Дидро, мог, рассмотрев вместе с княгиней Дашковой вопрос о крепостном праве, придти к заключению, что коренная реформа в этом направлении была бы для России преждевременной: доводы княгини сразу поколебали убеждения, сложившиеся в уме философа еще двадцать лет назад. Те же мысли Дидро высказывал, вероятно, и впоследствии, в своих беседах с императрицей. А десять лет спустя граф Сегюр, наблюдавший русских крестьян сквозь раззолоченные дверцы придворной кареты, высказал оптимистическое мнение, что судьба их не оставляет желать ничего лучшего. В конце концов, сама Екатерина уверовала в это. В примечаниях книги Радищева императрица старалась кому то доказать, что ни в одной стране крестьяне не видят такого прекрасного отношения к себе, как в России, и что нет более кротких и гуманных господ, нежели русские дворяне! Она говорила об этом как о чем то неоспоримом. Но чтобы убедиться в несправедливости ее суждений, достаточно бросить хотя бы беглый взгляд на историю крестьянства в России - историю, напоминающую длинную летопись мучительства. Как на пример гуманного обращения русских сановников со своими крепостными, граф Сегюр указывает в Записках на какую- то графиню Салтыкову. Но он выбрал чрезвычайно неудачное имя. Другая Салтыкова, Дарья, возбудила большие толки в первые годы царствования Екатерины своим процессом, ставшим знаменитым. Ее обвиняли в убийстве ста тридцати восьми крепостных обоего пола, которых она замучила утонченными пытками. Судебное следствие установило насильственную смерть семидесяти пяти жертв, в том числе двенадцатилетний девочки; остальные остались под подозрением. И, несмотря на то, что народная совесть взывала к отмщению,- воспоминания о страшной Салтычихе до сих пор живет в народе,- Екатерина не решилась осудить по заслугам женщину-зверя. Более или менее невольные ее соучастники - священник, хоронивший ее жертвы, и лакеи, засекавшие их, - были биты кнутом на одной из площадей Москвы; но саму Салтыкову приговорили лишь к пожизненному, правда, тяжкому заключению. Впрочем, и на это надо было смотреть как на известный прогресс: в царствование Елизаветы и Петра 3 такие же преступления, совершавшиеся на глазах у всех, оставались совершенно безнаказанными. И крестьяне, жаловавшиеся на своих помещиков, добивались лишь того, что их, как доносчиков, присуждали к плетям.
Положим, дело Салтычихи было исключительное; но нравы дворян и в массе оставались очень жестоки. Право помещиков подвергать своих крепостных к телесному наказанию ни в чем не ограничивалось законом, кроме того, они могли ссылать их в Сибирь. Это был удобный способ заселять безлюдные пустыни далекого края, и Екатерина еще дополнила это право, дозволив дворянам приговаривать крестьян не только к ссылке, но и к каторжным работам. К факту же убийства крепостных владельцами юстиция Екатерины относилась довольно разнообразно. В 1762 году Сенат присудил к ссылке помещика, засекшего крестьянина до смерти. Но в 1761 году за такое же преступление было назначено только церковное покаяние. Сохранился характерный документ: список наказаний, которым подвергались за1751 год и следующие годы крепостные графа П. Румянцева. Читать его тяжко - это какой - то уродливый и кровавый бред. Горничную, вошедшую в спальню господ, пока они еще спали, и разбудившую их, высекли за это «нещадно» и присудили к лишению имени: все ее должны были называть ее позорной кличкой под страхом пяти тысяч ударов розгами. Впрочем, это нельзя назвать высшей мерой наказания. В имении графа Румянцева применялось своеобразное уложение о наказаниях, присуждавшее и к более тяжелым карам. Но, с дугой стороны, в нем предусматривалось также и то, что эти наказания не влекли за собой убытка владельцу, лишая его на продолжительное время услуг избитого раба.
Румянцевское «уложение о наказаниях» сохранило свою силу и в царствование Екатерины. Повсеместно в России происходило то же. Среди бесчисленных и противоречивых законодательных опытов Екатерины было только два акта, относящихся к положению крепостных, но оба законов ложились новым бременем на крестьянскую массу. Во-первых, запретив подавать челобитные непосредственно на свое имя, Екатерина отняла у крестьян последнее пристанище, - правда, не очень надежное, - где они могли найти спасение от отвратительных злоупотреблений господ. Теперь жалобников отправляли назад к помещикам, т.е. к их же палачам; кроме того, за жалобы их подвергали наказанию кнутом. В 1765 году указ Сената заменил кнут плетьми и каторжным работам. Французский художник Велли, которому было поручено написать портрет императрицы, чуть было не испытал на себе в 1779 году этот новый закон, подав во время одного из сеансов какое-то прошение Екатерине. Потребовалось дипломатическое вмешательство, чтобы спасти несчастного француза от беды. Что же касается крепостного права, то царствование Екатерины ознаменовалось лишь тем, что она ввела общее для всей России положение о крестьянах и в тех губерниях, которые принадлежали когда- то Польше, и таким образом свободных крестьян превратила в рабов.
Сохранился рассказ, будто Дидро, беседуя с Екатериной, с брезгливостью говорил ей о нечистоплотности мужиков, которых ему довелось видеть в окрестностях Петербурга; императрица ответила ему на это: «К чему они будут заботиться о теле, которое им не принадлежит?» Эта история ярко освещает то положение вещей, с которыми должны были в конце концов примириться гуманные мечты Екатерины.
В «С. петербургских ведомостях» за 1798 год рядом с предложением купить голштинского жеребца напечатано объявление о продаже нескольких экземпляров «Наказа комиссии о составлении проекта нового Уложения», сохранившихся в академической типографии, а еще ниже следующие строки:
«Пожилых лет девка, умеющая шить, мыть, гладить и кушанье готовить, продается за излишеством (следует адрес)….там же продажные легкие подержанные дрожки».
Или: «Продается за сходную цену семья людей: муж искусный портной, жена повариха; при них дочь 15 лет. Хорошая швея, и двое детей, 8 и 3 лет.
Это итог того, что Екатерина как законодательница, завещала своему преемнику.
Но как ни недостаточно, неполно и непоследовательно было сделано ею в этой области, царствование ее все же нужно считать эпохой в истории национального развития России. Своими указами, грамотами и всевозможными инструкциями, которые нагромождались одна на другую и издавались всегда как то случайно и урывками, - этими странными разнохарактерными актами, где вопросы гражданского и уголовного права, административного управления и судопроизводства смешивались все вместе, в одну кучу, Екатерина, несмотря на отсутствие «творческого ума», как она сама признавалась, сумела создать форму, в которую вылилась вся общественная и экономическая жизнь России и которая оказалось долговечной: русское государство пребывало в ней очень долго, вплоть до царствования Александра 2. И, в общем, в особенности, если сравнивать с тем, что было до Екатерины, ее законодательная деятельность является несомненным шагом вперед.
Что касается судебных реформ Екатерины, то многие из них тоже были необоснованны, бесплодны и случайны,,,,,,,,,, но другие пережили ее царствование и, бесспорно хранят отпечаток ее смелого и предприимчивого ума. Избирательный принцип, введенный в состав всех видов суда, право тяжущихся быть судимыми лишь равными себе по званию - эти нововведения Екатерины, вызывавшие в свое время большие споры, да и действительно очень спорные по существу, оставались в силе почти целое столетие, исчезнув лишь при учреждении суда присяжных в царствование императора Александра 2.
Екатерина приложила много усилий к тому, чтобы ускорить безнадежно медлительное судопроизводство. В 1769 году московский купец Попов, измученный бесконечной судебной волокитой, воскликнул в отчаянии во время заседания суда: «Нет правосудия в государыне!» когда Екатерине доложили об этом, она велела вычеркнуть дерзкие слова Попова, занесенные в протокол, но при этом приказала, чтобы дело его было окончено в кратчайший срок, «дабы он видел, что есть правосудие».
Старания императрицы были, бесспорно, похвальны, но, к сожалению приносили мало пользы. Административная машина России была слишком громадна, чтобы рука одного человека, даже такая энергичная, как рука Екатерины, могла ускорить ход ее тяжелых колес. Французские судохозяева, которые потерпели убытки при первой турецкой войне и которым русское правительство обязалось возместить их, еще и в 1785 году не могли добиться в Петербурге причитающихся им денег. Граф Сегюр, взявшийся хлопотать за них, писал, сто он мог сделать для них только то, что прежде их дело откладывали с недели на неделю, а теперь откладывают изо дня в день. Он прибавлял: «Что касается лиц, имеющих здесь частные долги, то я, конечно, готов служить им, чем могу, но заранее обещаю им полный неуспех. И английский посланник, и я, мы оба печальным опытом пришли к убеждению, что здесь невозможно получить деньги по самому бесспорному обязательству, если должник не захочет платить. Законы против должника, но подкупность судей, бездеятельность судов, общие обычаи и примеры стоят за него. Императрица рассматривает в настоящее время дело господина Прори из Лиона, а должник во всеуслышание говорит, что если и возможно решить процесс не в его пользу, то совершенно невозможно заставить его заплатить. Эта непостижимая небрежность в исполнении указов, имеющих отношение к долгам, объясняется повальным разорением состоятельных людей этой страны: у них у всех расстроены дела, и они защищают мошенничество русских купцов, которые зато их поддерживают».
Своим правом верховного судьи Екатерина пользовалась нередко, чаще всего чтобы смягчить крайнюю жестокость судебных приговоров того времени. Она любила хвалиться, что за все царствование не подписала ни одного смертного приговора. Это не помешало ей, впрочем, отправить на эшафот Пугачева, а до него - Мировича. Но в этих случаях Екатерина прибегала к особой уловке: находя, что государственные преступления их обоих были прямым посягательством лично на нее, она отказалась от своей прерогативы верховного судьи для того, чтобы не быть, - как она говорила, - и судьей и заинтересованной стороной в одно время. Но, в общем, она всегда старалась заменять ссылкой смертную казнь и даже розги и кнут. Впрочем, случалось, что она допускала наказание кнутом, и иногда не в виде кары, но просто как средство понуждения, чтобы вырвать у преступника признание. Кнут - это бич, заканчивающийся ремнем, кожа которого изготавливалась особым способом и совмещала гибкость резины с твердостью стального острия. В руках опытного палача, широко замахивавшегося рукою, чтобы ударить с большей силой, этот ремень рассекал тело, и каждый удар оставлял глубокую рану, проникавшую до кости сто ударов считалось максимумом, дальше которого сопротивляемость, т.е. жизнь осужденного даже одаренного исключительной силой, не могла держаться. Но обыкновенно после десяти-пятнадцати ударов несчастный терял сознание, а палач продолжал. Мастерство палача, которого так и называли - заплечных дел мастером, состояло в том, чтобы кровавые рубцы на спине жертвы, не оставляли ни дюйма здорового тела. Прежде чем ударить, палач кричал: «Поберегись!» - и это звучало отвратительной иронией. В застенке, где производились дознание и пытка, наказание кнутом соединялось с дыбой: осужденного били, предварительно вздернув на воздух, причем он висел на руках, связанных за спиною, что вызывало неизбежный вывих сочленений и нетерпимую боль.
Мы знаем, что Екатерина была горячей противницей пытки. Однако, во время процессов о поджогах, тянувшегося с 1765 по 1774 год, обвиняемых пытали три раза.
Существует предание о том, как Екатерина рассудила одно дело, которое можно было назвать сенсационной, романтической драмою оно было чрезвычайно сложным. Молодая крестьянка, дочь богатых родителей, полюбила бедного парня. Застигнутая отцом врасплох, она поспешила спрятать любовника по перину их общей семейной постели. В то время даже зажиточные крестьяне спали - и дети, и родители-все вместе, вповалку, на одной постели. Отец лег спать и задушил несчастного. В эту минуту неожиданно пришел сосед. Ему рассказали, в чем дело; он взялся скрыть труп и выкинул его в море. Но за это он потребовал, чтобы девушка ему отдалась. У нее родился ребенок, он утопил и его. Потом он стал нуждаться в деньгах; чтобы достать их ему, она обкрадывала отца. Наконец, он заставил ее пойти с ним в кабак, чтоб потешиться перед всеми ее позором. Она пошла, но, выйдя оттуда, подожгла трактир, который сгорел со всеми гостями. Ее арестовали. Она обвинялась в воровстве, детоубийстве и поджигательстве. Суд признал ее виновной. Но Екатерина ее помиловала. Она ограничила ее наказание церковным покаянием.
Но наиболее энергичной и до известной степени плодотворной была деятельность Екатерины в административной области, здесь Екатерина входила положительно во все. Она даже оставила обширный труд об учреждении новых фабрик. Но при этом в 1783 году занялась реформой костюмов придворных дам и кавалеров, желая сделать их менее дорогими; и эта мера не отвечала интересам владельцев мануфактур. Если верить рассказу графа Головкина в его Записках, Елизавета запрещала красавице Нарышкиной носить фижмы, чтобы стройность и грация ее стана не затмевали красоту самой императрицы. По менее личным побуждениям Екатерина тоже прибегала иногда к законам против роскоши, и великая княгиня Мария Феодоровна, вернувшись из Парижа, вынуждена была отослать, не распаковывая, все те чудеса, которые приобрела себе у знаменитой мадемуазель Бертэн. В - общем, несмотря на всю энергию и благие намерения Екатерины, ее деятельность по внутреннему управлению Россией носила такой же непоследовательный, отрывочный характер, с тем же непониманием сущности явлений и своеволием.
«В этой стране учреждают слишком много за раз, - писал граф Сегюр в 1787 году, - и беспорядок, связанный с поспешностью выполнения, убивает большую часть глобальных начинаний. В одно и то же время хотят создать третье сословие, развить иностранную торговлю, открыть всевозможные фабрики, расширить земледелие, выпустить новые ассигнации, поднять цену бумаг, основать города, заселить пустыни, покрыть Черное море новым флотом, завоевать соседнюю страну, поработить другую и распространить свое влияние по всей Европе. Без сомнения, это значит предпринимать слишком многое».
К тому же Екатерине приходилось бороться с непреодолимыми препятствиями. В первый год царствования она обратила внимание на то, что в Сенате, где разбирались самые сложные вопросы внутренней жизни страны, не было даже географической каты, так что судьба далеких городов решалась заочно, и сенаторы иногда не знали, где эти города стоят - близ Черного или Белого моря. Екатерина сейчас же послала в Академию наук купить карту за пять рублей, которые дала от себя. Она всеми силами старалась бороться с бесчисленными и почти неимоверными злоупотреблениями во всех отраслях управления. В этом отношении Россия многим обязана Екатерине, хотя искоренить все зло оказалось ей все-таки не по силам. Однажды она отправила в Москву гвардейского офицера Молчанова для расследования дела о взяточничестве, о котором ей доложили. Чтобы выехать из Петербурга, Молчанову потребовался паспорт. Россия и во время Екатерины была классической страной паспортов. Пока офицер ходил из канцелярии в канцелярию, чтобы добиться необходимой бумаги, прошло целых три дня, и провинившиеся в Москве чиновники успели скрыть преступления. Цинический подкуп и взяточничество царили на всех ступенях административной лестницы. В 1770 году, когда в Москве свирепствовала чума, полиция вошла в особое соглашение с военными лекарями, чтобы обирать богатых купцов: намеченную жертву объявляли заболевшей чумой; для осмотра являлся врач и натирал купцу руки ляписом; естественно, вскоре на руках купца появлялись черные пятна, и мнимого чумного отправляли в карантин: если он не успевал откупиться, его отсутствием пользовались чтобы разграбить его дом. По достоверному свидетельству инспектора полиции Лонпре, присланного из Парижа в 1783 году по одному судебному делу, в Петербурге было тоже вопиющее беззаконие: улицы или вовсе не охранялись, или охранялись плохо, пожары беспрестанно уничтожали целые кварталы. Около того же времени английский посланник Гаррис рассказывает о случае с одним из его соотечественником: вооруженные воры ограбили англичанина на большую сумму, и он тщетно старался заинтересовать своим несчастьем низших полицейских чинов; тогда он решил отправиться к самому полицмейстеру, но в семь часов утра застал его раскладывающим пасьянс засаленной колодой карт.
