КРИЗИС РОДОВОГО СТРОЯ И ВОЗНИКНОВЕНИЕ ХОЛОПСТВА НА РУСИ КОНЦА Х- НАЧАЛА XI ВЕКА - (реферат)
Дата добавления: март 2006г.
КРИЗИС РОДОВОГО СТРОЯ И ВОЗНИКНОВЕНИЕ ХОЛОПСТВА НА РУСИ КОНЦА Х- НАЧАЛА XI ВЕКА
По признанию одного из новейших исследователей восточнославянских древностей, “история восточных славян переходного периода—от первобытности к классовому обществу —является актуальной, но довольно сложной проблемой. Несмотря на то, что она находится в центре внимания историков, этнографов, социологов и археологов, трудно найти в истории восточных славян другой период, который породил бы столько противоречивых теорий, суждений и разногласий. И в настоящее время по этой проблеме из-за ограниченности прямых свидетельств письменных источников не прекращается острая полемика, высказываются различные точки зрения о начальной грани сословно-классового общества, о конкретных путях его сложения и т. д. ”. И все же, несмотря на наличие “противоречивых теорий, суждений и разногласий”, в современной историографии укоренилось разделяемое большинством ученых мнение, согласно которому доклассовая (дофеодальная) эпоха в жизни восточного славянства завершается в середине IX в. образованием единого государства с центром в Киеве, открывая раннефеодальный период на Руси, длившийся до конца XI столетия, после чего древнерусское общество вступает в стадию“зрелого”, “развитого”феодализма. В целом это мнение поддерживает и тот новейший исследователь, а именно Б. А. Тимощук, чьи слова мы только что цитировали. Будучи специалистом-археологом, он мобилизовал весь имеющийся в науке запас археологических данных, чтобы вселить в читателя уверенность в справедливости своих представлений о социальной эволюции восточного славянства. Письменные источники играют у него не столько основную, сколько подсобную роль. И это не случайно, ибо является следствием неоправданных, как нам кажется, надежд ученого на информационные возможности археологических источников сравнительно с письменными. Вот почему он пишет: “В связи с разногласиями по вопросу о сущности общественного строя Киевского государства особое значение приобретают археологические источники, при помощи которых может быть подтверждена или опровергнута та или иная интерпретация письменных источников, а также раскрыты те черты этого строя, которые не нашли своего отражения в других источниках”. Мы придерживаемся противоположного взгляда, полагая, что посредством письменных известий может быть“подтверждена или опровергнута та или иная интерпретация”археологических источников. Ведь археологические материалы сами по себе беззвучны и подвержены различным, нередко взаимоисключающим толкованиям. Поэтому их следует подвергать проверке письменными сведениями, а не наоборот. Иначе легко оказаться во власти субъективных ощущений, весьма опасных искажением прошлого.
Преувеличенная оценка возможностей археологических источников понадобилась Б. А. Тимощуку, вероятно, для того, чтобы усилить впечатление от содержащихся в его книге конкретных зарисовок, наблюдений и выводов. Однако общая схема автора по сути ничем не отличается от общепринятой концепции социального развития восточного славянства, хотя и сопровождается археологически более наглядной, так сказать, вещественно осязаемой и потому кажущейся на первый взгляд убедительной картиной общественных трансформаций восточнославянского мира. Между тем эта концепция, по нашему убеждению, доживает свой век, становясь достоянием истории исторической науки. Коренной ее порок состоит в соединении двух несовместимых во временном плане процессов: распада родовых связей и складывания феодальных отношений. Разлагавшееся первобытное восточнославянское общество порождало не феодализм, как принято думать, а общинно-территориальную организацию, являющуюся промежуточной ступенью между первобытным строем и феодальной формацией, или, если угодно, цивилизацией. А. И. Неусыхин рассматривал ее как“общинную без первобытности”(т. е. без родовых древностей) и видел в ней переходную стадию развития от родоплеменного общества к раннефеодальному, внеся тем самым серьезный вклад в разработку проблемы перехода от доклассовых социальных структур к классовым не только у варваров Западной Европы, но и других народов, переживавших аналогичные процессы общественной эволюции.
Идеи А. И. Неусыхина получили развитие в трудах А. Я. Гуревича, по словам которого периодизацию истории народов, переходивших в раннее средневековье от доклассового строя к феодальному, “нельзя строить таким образом, что вслед за общинно-родовым строем непосредственно идет феодальный или раннефеодальный (как первая форма феодализма), ибо тогда мы не избежим крайностей схематизации, натяжек и насилия над конкретным материалом, которые неминуемо приведут нас к искаженному представлению об исторической действительности”.
А Я. Гуревич пошел еще дальше. Полностью разделяя мысль А. И. Неусыхина об особой общественной форме, отделяющей первобытные образования от раннефеодальных, он усомнился в целесообразности считать эту форму лишь переходной по характеру. “Не следует ли ее рассматривать как самостоятельную, самодавлеющую форму, не развивающуюся во что-то принципиально иное, а если и развивающуюся, то вовсе не обязательно в феодализм? ” — спрашивал исследователь. И отвечал: “Перед нами—самобытное варварское общество, обладающее рядом устойчивых конститутивных признаков.... Этому обществу— мы называем его "варварским" совершенно условно —в гораздо большей мере присущи стабильность и даже застойность, нежели изменчивость и развитие. Внутренние возможности трансформации этой социальной системы крайне ограничены. Когда же она вступает в тесное взаимодействие с другой более развитой общественной системой, она рушится уступая место новому общественному строю.... До тех пор пока подобного интенсивного взаимодействия с иной социальной системой не происходит, варварское общество, по-видимому, мало развивается. Во всяком случае, это развитие происходит крайне медленно и вряд ли ведет к коренной перестройке системы и к вызреванию в ее недрах новой системы. Скорее можно предполагать постоянное воспроизведение прежних элементов этой системы, проявляющей большую консервативность и сопротивляемость структурным сдвигам. Варварское общество характеризуется не столько способностью к эволюции, сколько настроенностью на гомеостасис—саморегулировку, приводящую к сохранению прежней структуры целого”. Эти идеи А. Я. Гуревича нам представляются весьма плодотворными и перспективными. Недаром они привлекли внимание и получили положительную оценку в рецензии Ю. Г. Алексеева на его книгу. “Представляет интерес, — писал рецензент, —отмечаемая автором стабильность "варварского" общества, вовсе не спешащего перерасти в феодальное, а потому не могущего рассматриваться только как "преддверие" феодализма.... Рассмотрение "варварского общества" (''дофеодального") как относительно самостоятельного этапа социального развития значительно расширяет возможности исследования ранних стадий истории”. А. Я. Гуревич подчеркивал устойчивость варварского общества и в другой своей книге, посвященной вопросам генезиса феодализма в Западной Европе. По словам исследователя, “варварское общество само по себе не порождало феодализма. Возможности этого общества изменяться, по-видимому, нередко переоцениваются. Ни в их производстве, ни в социальной структуре, ни в политической организации варварские племена Европы, в первую очередь германцы, не переживали коренных сдвигов на протяжении периода, предшествующего Великим переселениям народов. Их социальная структура была такова, что способность ее эволюционировать была чрезвычайно ограничена. То, что общественный строй варваров был очень консервативным, лучше всего доказывается анализом общественных отношений тех народов и племен, которые не переселялись на территорию Империи. Сопоставление данных скандинавских источников XII-XIV вв. с сообщениями античных авторов о древних германцах обнаруживает сходство поистине поразительное, если учесть, что между рассказом Тацита и записями права Норвегии и Швеции пролегло более тысячелетия! ”.
К сожалению, соображения А. Я. Гуревича не получили должного понимания и признания в творчестве историков-русистов. Возможно, это было вызвано громким и позорным для“блюстителей”чистоты марксистской историографии скандала, организованного вокруг только что цитированной книги“Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе”, выпущенной в качестве учебного пособия для студентов исторических факультетов. По поручению Министерства высшего и среднего специального образования СССР 22 мая 1970 на совместном заседании кафедр русского и западноевропейского феодализма исторического факультета Московского университета состоялось“обсуждение”этого учебного пособия, причем в отсутствие автора. Штампованные обвинения посыпались, как град: было высказано сомнение в правильности применения А. Я. Гуревичем“основных положений исторического материализма” (С. Д. Сказкин); указано на то, что он “не хочет считаться с марксистско-ленинским учением об общественно-экономических формациях” (Г. А. Новицкий), выступая “фактически против учения о социально-экономических формациях и феодализме как одной из формаций” (М. Т. Белявский); А. Я. Гуревич пришел, по словам критиков, “к отрицанию феодализма как общественно-экономической формации”, его книга не способствует “развитию марксистской теории познания исторического прошлого”, а, напротив, уводит “от нее в дебри структурализма и прочих "новомодных", хотя уже давным-давно доказавших всю свою несостоятельность теорий” (А. М. Сахаров); А. Я. Гуревич “в своей книге полемизирует не столько с буржуазной медиевистикой, сколько с советской, с ее методологическими положениями и научными выводами”, его главная ошибка в том, что он применил структурный метод исследования “в отрыве от марксистско-ленинской методологии исторической науки, от категорий и законов материалистического понимания истории” (Ю. М. Сапрыкин). "42 “Появление такой книги понять трудно; еще трудней понять, как над ней работали редактор и издательство, и совсем невозможно понять, как книга А. Я. Гуревича могла быть издана в качестве учебного пособия для студентов Она может их только запутать, посеять у них сомнение в применимости марксистско-ленинской методологии к изучению данной проблемы. Создание и издание такого "учебного пособия"—грубая ошибка, которая должна быть исправлена” (М. Т. Белявский). 443 С “созданием и изданием” неугодной книги ничего, увы, нельзя было поделать. Оставалось лишь “просить Научно-методический совет по учебно-методической литературе Министерства высшего и среднего специального образования СССР ходатайствовать перед Министерством о снятии грифа учебного пособия с названной книги А. Я. Гуревича”. Министерство удовлетворило просьбу ученых мужей. Много времени прошло с тех пор, но идеи о внутренней устойчивости "варварского общества", его самодавлеющем характере и тенденции к неизменяемости основ социальной организации так и лежат втуне, не привлекаемые к изучению истории восточных славян.
Мы считаем, что древнерусское общество XI-начала XIII в. как раз и есть то, условно говоря, "варварское общество", настроенное на саморегулировку и стабильность, о чем писал А. Я. Гуревич. Оно воплощало собой общинную цивилизацию Древней Руси со своеобразным общественным, политическим и государственным строем, самобытной и яркой культурой. Эта цивилизация погибла под ударами татаро-монгольского нашествия, и на ее обломках возникла монархическая Московская Русь, положившая начало новой сословно-классовой эпохе в истории России. Сама же она вышла из разлагающегося родоплеменного строя. Когда это произошло?
Большинство современных исследователей, как уже отмечалось, связывает падение родового общества с IX столетием, ставшим начальной хронологической гранью раннефеодального периода в исторической жизни восточных славян. Но вот однажды Б. А. Рыбаков, вглядываясь в события последней четверти X в. , приметил“много новых явлений, связанных с глубокими внутренними процессами”. Он увидел, как “неудержимо распадались родовые связи, шло расслоение деревни, выпаялись устойчивые индивидуальные хозяйства”, как совершался переход от “верви-рода к верви-общине”, от “коллективного родового земледелия к более прогрессивному тогда индивидуальному”. Его взору открылся “процесс деструкции замкнутых родовых ячеек, высвобождавший то изгоев, потерпевших поражение в борьбе с сородичами, то крестьянские семьи, вырвавшиеся из принудительного родового сообщества и ищущие опоры вне своих старых связей”. Но то был эпизод в идейном поиске Б. А. Рыбакова, несколько с его стороны экстравагантный и неожиданный для научной общественности, а быть может, и для самого исследователя, поскольку совсем незадолго до того в одном солидном академическом издании он утверждал: “Период между VI и IX столетиями —это время наиболее интенсивного перехода от первобытнообщинного строя к феодальному, время создания экономических и социальных предпосылок феодализма и возникновения классовых отношений, завершившееся созданием феодального государства Руси в IX-Х вв. ”.
Б. А. Рыбаков вернулся, как и следовало ожидать, на “прямоезжий”торный путь советской историографии происхождения феодализма в России, констатируя существование в VIII-IX вв. сложившегося в Среднем Поднепровье“раннефеодального государства с верховной собственностью на землю, вассалитетом, основанным на земельных владениях”, обозревая тысячи боярских замков-хором, стихийно возникавших в это время по всей Руси и знаменовавших собой“рождение новых феодальных отношений”. Возвращение Б. А. Рыбакова “на круги своя”в большей мере зависело от инерционного воздействия историографической среды, в которой пришлось ему вращаться, чем от притяжения фактов, извлекаемых из исторических источников. Если следовать последним, то именно вторая половина Х-начало XI столетия окажется временем, когда завершался распад родоплеменного строя у восточных славян. Проявление этого процесса подтверждается значительным количеством признаков. Важным показателем разложения старой родовой организации было появление в восточнославянском обществе бедняков и неимущих людей. Нарастание их шло, конечно, медленно и постепенно, но само возникновение подобных элементов в обществе говорило о том, что солидарность и защита со стороны родовых групп стала давать серьезные сбои. О существовании бедных узнаем уже из сведений, относящихся к первой половине X в. По рассказу Ибн Фадлана, русы, если кто из них заболел, “то они разобьют для него палатку в стороне от себя, оставят его в ней, положат вместе с ним некоторое количество хлеба и воды и не приближаются к нему и не говорят с ним, особенно если он бедняк или невольник.... ”. Похороны бедного человека, по свидетельству Ибн Фадлана, заметно отличались от похорон богатого: “Если это бедный человек из их (русов. —И. Ф. ) числа, то делают маленький корабль, кладут его в него и сжигают его [корабль]”. 451 Т. М. Калинина, комментируя данное сообщение арабского писателя, замечает: “Ибн Фадлан рассказывает, что в составе русов были бедные люди. В случае смерти бедняка, как пишет Ибн Фадлан, его все же не оставляли, а сжигали, что, вероятно, свидетельствует не только о вхождении ого полноправным членом в состав ' людей дома , но и о выраженном социальном неравенстве среди его членов”. Едва ли можно совместить мысль о бедняке как полноправном члене в составе "людей дома с тезисом о его социальном неравенстве среди членов этого дома Приниженный бытовой статус бедняка не вызывает сомнений. Но это не значит, что в социальном плане, с точки зрения прав и обязанностей свободного члена общества, он находился в ущербном положении сравнительно с остальными русами. Во второй половине X в. количество бедных, судя по всему, возросло, и они стали привычным явлением в Киеве. Князь Владимир, призывая киевлян креститься, называет среди них убогих и нищих. Он взял на себя попечение о бедных и нищих, кормил их, раздавал убогим богатства. И это особенно показательно, поскольку говорит о том, что эти люди оказались вне сферы родственных связей, один на один со своей горькой, как степная полынь, долей. И таких людей, выпавших из родственных коллективов и утративших защиту и покровительство родичей, к исходу X в. было, по всей видимости, множество. К ним относились, помимо прочих, изгои, упоминаемые Правдой Ярослава.
Важное значение для разумения сущности изгойства имеют этимологические разыскания лингвистов. По их наблюдениям, термин“изгой” восходит к слову “гоить”, означающему жить, давать жить, устроить, приютить. Отсюда ученые в изгоях видели то потерявших звание людей, то выжитых из рода и не пользующихся уходом, то лишенных средств к жизни. Следует сказать, что все эти определения не исключают, а дополняют друг друга, характеризуя изгойство с разных сторон. В самом общем обозначении изгой есть человек, “изжитый”, выбитый из привычной жизненной колеи, лишенный прежнего своего состояния, порвавший связи“со своей социальной группой”, так сказать, “бывший человек, социальный "экс"”. Вопрос, однако, в том, откуда вышел изгой, с какой социальной группой у него прервались связи.
Еще в середине прошлого столетия Н. В. Калачов в специальной статье высказал мысль о том, что изгой—это отпавший или исключенный из рода. Ему возражал К. С. Аксаков. Изгой, по Аксакову, —тот, кто выпал из общины, сословия, будучи явлением не родовым, а гражданским. В. И. Сергеевич не согласился ни с Н. В. Калачовым, ни с К. С. Аксаковым. “Сторонники родового быта и сторонники общины, — писал он, —одинаково пользуются словом изгой для доказательства своих любимых теорий. И те и другие согласны, что изгой означает существо, исключенное из союза, к которому он прежде принадлежал, а потому и умаленное в своих правах. Но у первых таким союзом является род; изгой же существо отреченное от рода. Причина—преступление или безрассудность, отвага. Такой выкинутый из рода должен считаться преступником, разбойником, грешником. Таково мнение Калачова.... У вторых изгой исключен из общины. Так у К. Аксакова. "Это был человек, говорит он, исключенный, или сам исключивший себя из общины или сословия". Все это только догадки. По историческим же памятникам изгой не имеет никакого отношения ни к роду, ни к общине; он не преступник и в правах не умален; наоборот он поставлен под особое покровительство церкви, как человек бедный, жалкий”. Несмотря на столь суровый приговор, идеи Н. В. Калачова и К. С. Аксакова продолжали жить в историографии. Б. Д. Греков, изо всех сил старавшийся феодализировать древнерусское общество и развести его с родоплеменным строем, все же не решился оторвать изгоя от родовых корней и потому не исключал появления термина“изгой”в архаическом обществе для обозначения чужеродных элементов, принимаемых в родовые замкнутые группы. Однако изгойство“стало особенно развиваться в процессе распадения родовых союзов и в "Русскую Правду" попало, несомненно, тогда, когда род уже был известен только в отдельных пережитках. Изгой, по-видимому, и упомянут в "Русской Правде" в качестве одного из осколков давно разбитого родового строя”. Б. Д. Греков, конечно, не мог ограничиться данной аттестацией изгоя. “Если нет ничего невероятного в том, что изгои могли появиться в период разложения родового строя, — писал он, —то вполне очевидно, что они продолжали существовать и позднее; выходец из соседской общины, принятый в другую, может быть принятый с некоторыми ограничениями в правах, мог оставаться здесь под именем и на положении изгоя”. Легко заметить, что эти представления об изгое Б. Д. Греков получил, соединив точки зрения Н. В. Калачова и К. С. Аксакова. Но справедливости ради надо сказать, что-то было не механическое соединение, а основанное на учете исторического развития института изгойства с выделением начальной и последующих ступеней его эволюции. Наше внимание сейчас привлекает раннее изгойство, связь которого с историей родовых отношений подтверждается новейшими научными изысканиями.
