Авангардом террористических сил по-прежнему считается ПСР. Самоидентификация неонародников как «социалистов-революционеров» объяснялась стремлением дистанцироваться и от народничества, ставшего к тому времени синонимом умеренности, и от социал-демократии, также воздерживавшихся от террористической деятельности. Видный исследователь неонароднического движения Н.Д. Ерофеев писал: «В условиях смены этапов в российском освободительном движении, перехода приоритета в нем от разночинцев к пролетариату популярность народовольчества, ориентировавшегося преимущественно на террористическую борьбу одиночек и заговоры интеллигентских организаций, быстро таяла. Все менее привлекательным становилось и само название "народоволец". При таких обстоятельствах и обратились революционные народнические элементы к названию "социалист-революционер". Новым названием они, во-первых, хотели дистанцировать себя, с одной стороны, от народовольцев и либеральных народников с их теориями "малых дел", а с другой - от социал-демократов, которые, по их мнению, в своем увлечении пролетариатом забывали о крестьянстве и якобы игнорировали политическую борьбу, являлись в своей сущности не революционерами, а эволюционистами. Во-вторых, они были намерены продолжать традиции революционного народничества 70-х годов, для которого исходной посылкой была идея массового революционного движения и социальной народной революции».
В отечественной литературе ПСР по-прежнему обвиняли в противоположных грехах, хотя признание одного из них, означало отрицание другого. С одной стороны, о ПСР говорили как о заговорщической, бланкистской организации, подчеркивали ее конспиративный характер. С другой, заявляли, что это была аморфная организация, в которой преобладали центробежные тенденции. Но если партия социалистов-революционеров была аморфным формированием, она не могла быть заговорщической. М.И. Леонов писал: «Отсутствие демократических свобод вызывало нелегальный (в редкие моменты полулегальный) характер действий революционеров и предопределяло явно выраженную организационную ранжированность с элементами заговорщичества». На следующей странице своего исследования он продолжал: «Сравнительно с большевистской установкой на монолитную партию, делающую революцию, организация эсеров была более рыхлой». Впрочем, в исследованиях западных историков присутствовали подобные же противоречия. Так, М. Хильдермайер писал об эсерах как об интеллигентской заговорщической организации и вместе с тем приходил к заключению, что в силу своей организационной слабости ПСР нельзя называть партией в собственном смысле слова, и определял ее как нечто среднее между партией и социальным движением.
Представление об эсерах как о заговорщической, и по преимуществу террористической, партии противоречили исследования организации печатного дела в ПСР. Согласно картине, нарисованной М.И. Леоновым, она была весьма обширной: «Почти все губернские и некоторые уездные комитеты имели свои типографии. Только за 1906г. их было арестовано 26. Многие прокламации издавались тиражом в тысячи, порой десятки тысяч экземпляров, а важнейшие общепартийные («Манифест ко всему Российскому крестьянству» (июль 1905г.), «К партийным организациям» (июль 1906г.) - в 100-150 тыс. экземпляров. Типографии крупных организаций выпускали листовки периодически, указывая порядковый номер и тираж. Суммарное количество листовок за 1905-1907 гг. исчислялось скорее миллионами экземпляров. Издавали листовки и братства. Свои газеты были почти у всех областных комитетов. Всего выявлено 196 повременных партийных и околопартийных периодических изданий, из них 152 - местных организаций. Это не исчерпывающие данные. По ориентировочной оценке Н.А. Рубакина, эсеры за годы революции выпустили не менее 24 млн экземпляров книг. Для сравнения: социал-демократы издали не менее 26 млн экземпляров. В ноябре 1905г. был образован «Союз издателей с.-р.», в который вошли крупные издательства: «Молодая Россия», «Новое товарищество», «Земля и воля», «Сеятель», «Народная мысль», «В. Распопов». Легальная литература распространялась через широкую сеть книжных складов и магазинов. Высокая печатная активность является свидетельством ориентации партии на массовое движение.
В постсоветское время отечественные историки, занимавшиеся эсеровской проблематикой, пришли к выводу, что деятельность БО не корректно было бы экстраполировать на ПСР в целом, так же, как и образ эсера-боевика, представленный в творчестве Б.Д. Савинкова, не следует переносить на партийные массы. М.И. Леонов подчеркивал, что в терроре было задействовано лишь 1,5-2% членов эсеровской партии. А.Ф. Жуков предлагал статистические выкладки, согласно которым в 1905 г. эсерами был совершен 51 теракт. Д.Б. Павлов насчитывал 59 предприятий такого рода.
Детализируя позицию ПСР, М.И. Леонов, Р.А. Городницкий, К.Н. Морозов и др. указывали, что среди эсеровского руководства имелись как сторонники усиления террористической борьбы, так и противники, были периоды, когда эсеровский ЦК поощрял террор и когда вводил на него табу. Таким образом, место индивидуального террора в тактике ПСР не являлось неизменной величиной.
Впрочем, не все историки в постсоветский период разделяют данную позицию. К.В. Гусев, как в своих ранних трудах, так и в 1990-е годы по-прежнему отстаивал мнение, что индивидуальный террор занимал первостепенное положение в тактике ПСР. Более того, когда маховик террора был запущен, террористическая деятельность превратилась в самодовлеющее средство, функционирующее по своим законам. Даже когда у эсеровского ЦК возникло намерение ее приостановить, это завершилось безрезультатно. Действительно, для точки зрения К.В. Гусева имелись серьезные основания. Тот факт, что в историографии 1980-1990-х годов преобладал взгляд на террор как подчиненное средство в тактике ПСР, еще не означает, что данное мнение априори более правильно, чем трактовка советских авторов более раннего времени. Вопреки программным документам, ставившим эсеровский террор в подчиненное положение, для многих эсеров он являлся не только главным, а порою и единственно возможным методом борьбы и даже превращался в самоцель. По свидетельству Е.К. Брешко-
Брешковской, в ПСР шла молодежь на условиях участия исключительно в террористической деятельности, оставаясь равнодушной к любой другой форме работы. И.П. Каляев заявлял: «Социалист-революционер без бомбы уже не социалист-революционер». Б.В. Савинков вообще договорился до того, что не сможет не продолжать террор и после революции, при установлении социализма, борясь уже с социалистической системой.
Восстановить социальный портрет анархистского террориста удалось В.Д. Ермакову. За основу своих расчетов он взял формальные биографические данные 300 анархистов из числа политкаторжан и ссыльно-переселенцев. Итоговый вывод автора сводился к следующей характеристике: «Человек, считавший себя представителем анархизма в 1905-1907 гг., выглядел приблизительно так: мужчина, неквалифицированный рабочий, еврей по национальности, с низшим или домашним образованием, в возрасте примерно 18 лет с довольно неустойчивыми политическими взглядами».
Ведущим на настоящее время специалистом по изучению анархистского терроризма является В.В. Кривенький. Террористическим формам борьбы и экспроприациям, по его оценке, отдавали предпочтение все направления анархизма. Именно анархистский терроризм в наибольшей степени отличала тенденция трансформации в уголовщину. «Наряду с отдельными героическими эпизодами борьбы, - утверждал В.В. Кривенький, - в движении все больше процветали уродливые отклонения - убийства из удальства, грабежи с целью обогащения и наживы. Значительная часть анархистов предпринимала подобные акции по личной инициативе, не согласуя их с решениями организаций или съездов». Всероссийскую известность приобрели такие анархистские теракты, как ранение Нисаном Фарбером текстильного фабриканта А. Кагана за «неуступчивость в отношении стачечников», подрыв им же ценой собственной жизни полицейского участка в Белостоке, бомбометание, устроенное польской чернознамен-ной группой «Интернационал» в банковской конторе в Варшаве и ресторане «Бристоль», ограбление казначейства в г. Думети Тифлисской губернии на сумму 250 тыс. рублей и др. Только у анархистов, отмечает В.В. Кри-венький, вопреки характерной для революционеров этики партийной солидарности, фиксируются инциденты поножовщины и перестрелки друг с другом. Такого рода конфликты происходили на почве отнюдь не идейных разногласий, а раздела полученных от грабежей средств.
Попытку контекстуализировать анархистский терроризм в созданной революцией 1905-1907 гг. семиосфере «всеобщего боевизма» предпринимает И.О. Трубачев. Автор утверждает, что количество жертв от анархистских терактов существенно превосходит все другие партии. Каждый анархист являлся потенциальным боевиком. Специфику анархистского терроризма И.О. Трубачев видит в его направленности не на отдельных представителей власти, а буржуазного строя в целом. Анархисты совершали нападения на полицейские патрули (в крупных анархистских центрах городовые стояли на посту под защитой солдат), устраивали буржуазии взрывы в кафе - «обжорке» и театрах, ибо пролетарии такого рода учреждения не посещают, нападали на буржуазные семьи (например, убийство сына владельца булочной), бросали бомбы в трамваи и поезда, продолжавшие работать во время забастовок, и т.п. Жертвой анархистских терактов становился главным образом обыватель, а не крупный сановник, столп реакции. В этом отношении изучение феномена анархистского терроризма более актуально для современной эпохи, чем, к примеру, эсеровского. Теракты новейшего времени, так же, как и анархистские в начале XX в., не имеют персонифицированной цели, будучи направлены против обезличенных масс.
Другую специфическую особенность анархистских терактов И.О. Трубачев видит в их спонтанности. Предотвратить же «безмотивное» попущение охранным службам гораздо сложнее, чем разработанную операцию. Просчитать действия «безмотивника» фактически невозможно. «Вместе с характерным выбором мишеней, - указывает И.О. Трубачев, - терроризм, исповедуемый анархистами, отличался и особой мотивацией действий. Так как анархисты не признавали организованные политические объединения и во главу угла ставили свободное развитие личности, то они чаще, чем приверженцы других революционных направлений, совершали теракты по личной инициативе, спонтанно, используя любой подходящий случай, не советуясь и не отчитываясь перед какими-либо местными анархистскими лидерами».
Если В.В. Кривенький приводил факты единения анархистов с другими революционными партиями, то И.О. Трубачев указывал на гораздо большую близость их к уголовникам, нежели к революционерам. При столкновениях в тюрьме между политическими и уголовными, анархисты часто предпочитали поддерживать последних. «Анархисты, отбывшие тюремное заключение, - пояснял И.О. Трубачев идейные основы их альянса с уголовным миром, - часто занимались агитацией среди уголовников, считая, что антиправительственной борьбе очень поможет то, что убийцы и воры, пошедшие на преступление по эгоистическим мотивам, объявят себя революционерами и будут совершать те же поступки во имя освобождения пролетариата».
В работах СВ. Тютюкина, В.В. Шелохаева, М.И. Леонова и др. было пересмотрено соотношение роли большевиков и эсеров в вооруженных восстаниях революции 1905-1907 гг. Так, кардинально различалась с советской историографической традицией предложенная М.И. Леоновым интерпретация декабрьского восстании в Москве: «Члены Московского комитета эсеров командовали боевыми дружинами, возводили баррикады, участвовали в сражениях, кое-кто был легко ранен (например, В.В. Руднев -"Бабкин"). Эсеры участвовали в вооруженных выступлениях во многих местах Москвы; активнее всего - на Пресне, где почти все дружины были эсеровскими и командовали ими эсеры. "Душою" восстания был М.И. Соколов - "Медведь", в скором будущем практический лидер максималистов. Его приказания выполнялись беспрекословно и с энтузиазмом. Видную роль играл также «сотенный начальник боевых дружин, единственный из рабочих Трехгорной мануфактуры революционер-профессионал эсер B.C. Морозов. Командовали дружинами рабочие эсеры И.М. Куклев, Н.Н. Иванов, П.М. Тюльпин, С.Н. Дмитриев, И.С. Чернов и др. Выделялись активностью женщины-эсерки: А.С. Быкова - "разведчица боевой дружины", Е.С. Старостина, Д.К. Абрилова, И.И. Комисарова». Напротив, говоря о роли социал-демократической партии, СВ. Тютюкин и В.В. Шелохаев заявляли: «ЦК РСДРП непосредственно не руководил восстанием в Москве». С ними солидаризировался М.И. Леонов: «Документально подтверждаемых решений ЦК о грядущем московском восстании исследователи не имеют. Если бы они существовали, то нет сомнений, что за столько лет армия историков их бы обнаружила. 12-17 декабря, в дни, когда проходило восстание в Москве, Харькове, Ростове-на-Дону и в других местах В.И. Ленин и остальные члены ЦК, а также видные функционеры находились в безопасной Финляндии на партийной таммерфорской конференции. В Москве (Харькове, Ростове-на-Дону и т. д.) остались представители «второго» или «третьего» эшелона партийной иерархии». Данные выводы позволяют заключить о террористическом по преимуществу формате революции 1905-1907 годов.
Традиционный вывод советской историографии гласил о безрезультатности революционной террористической деятельности в широкой исторической перспективе. Уже в постсоветское время К.В. Гусев писал: «Однако ничто не оправдывает индивидуальный террор как средство политической борьбы. Тактика индивидуального террора несет на себе печать авантюризма. И историческую обреченность этого явления подтвердила тактика индивидуального террора в России. При внешней эффективности она показала свою беспомощность в качестве средства решения политических задач...».
В противоречии с данным выводом оказалась информация, собранная М.И. Леоновым, И.М. Пушкаревой и др. исследователями. Угроза террора, действительно, дезорганизовывала работу властей.
В народе формировался культ террориста-мученика. И.М. Пушкарева констатировала: «Люди содрогались от разрывов бомб террористов, но пока на брусчатых мостовых просыхала кровь, в обществе проявлялись симпатии и сострадание (вот вам парадокс!) не столько к жертвам, сколько к погибшими или арестованным террористам. Организаторы политического террора, истерзанные сомнениями в правильности избранного пути, с удивлением отмечали, что, например, после убийства в июне 1904 г. министра внутренних дел В.К. Плеве в их боевую организацию разными путями стали поступать "многочисленные денежные пожертвования", люди предлагали свои услуги для организации "террорной работы". Даже надзиратель тюремной камеры, где сидел арестованный ранее Гершуни, рассуждая о покушении на Плеве, связывал это событие с возможным вскоре объявлением конституции в России и учреждением Государственной Думы».
Крупные суммы эсерам передавали: известный судовладелец Н.Е. Мешков, миллионер Н.Е. Парамонов, представители богатейших купеческих семей Высоцких, Гавронских, Зензиновых, Фондаминских, писатели Н.А. Рубакин и A.M. Горький (считавший себя ницшеанцем, «буревестник революции» первоначально делал ставку на эсеров, а не на РСДРП), и, наконец, японцы и американцы. Подход М.И. Леонова и И.М. Пушкаревой противоречил сложившейся советской историографической традиции, трактовавшей индивидуальный террор эсеров как крайне неэффективный метод борьбы.
Терроризм играл существенную роль в партийном финансировании. Если М.И. Леонов считал главным источником финансовых поступлений ПСР членские взносы, то, по мнению Н.Д. Ерофеева, они складывались, прежде всего, из пожертвований и экспроприации. Согласно исследованию И.М. Пушкаревой, эти пожертвования шли в основном на эсеровский терроризм, нашедший сочувствие (как это ни парадоксально) среди некоторых русских миллионеров.
Опыт борьбы с международным терроризмом свидетельствует, что длительное и успешное функционирование террористических организаций внутри страны возможно лишь при определенной их поддержке извне. Не случайно, что США в целях искоренения внутреннего терроризма предпринимает внешнюю экспансию. Применительно к русскому революционному терроризму начала XX в. эта модель объяснения также действует. Д.Б. Павлов и С.А. Петров в статье «Японские деньги и русская революция» частично приоткрывают завесу над внешними источниками финансирования террористических групп эсеров и большевиков.
Важнейшей вехой развития постсоветской историографии российского революционного терроризма стало издание сборника «Индивидуальный политический террор в России. ХГХ-начало XX в.». Традиционный тезис советских историков об оторванности террористов от широких общественных слоев подвергся в нем пересмотру. Симптоматично, что, в отличие от сборников советского времени, он не имел единой концептуальной заданности, и зачастую суждения разных авторов по одной проблеме были противоположны. В большинстве публикаций затрагивалась проблема о моральной стороне террористического акта. Характерно, что в работах советского времени революционный терроризм осуждался не по причине аморальности, а в силу нецелесообразности. Общим лейтмотивом исследований 1990-х годов было признание субстанционального отличия террориста-эсера и террориста наших дней, романтика в первом случае и прагматика во втором.
Справедливо замечали М.И. Леонов и Н.М. Пушкарева, что без соответствующей поддержки в обществе терроризм не стал бы столь популярным методом борьбы. Нравственная мотивация к теракту усматривалась в «явно выраженной отчужденности от власти значительной части общества, которая не только считает действия террористов морально оправданными, но и приветствует их, поддерживает материально». Сообщалось о значительных денежных пожертвованиях в пользу террористов. Всеобщее сочувствие у интеллигенции, даже в консервативных кругах, встретили известия об убийствах таких столпов реакции, как Н.П. Боголепов, Д.С. Си-пягин, К.В. Плеве. Даже Л.Н. Толстой, как указывает Н.М. Пушкарева, признавал убийство Д.С. Сипягина «целесообразным». В целом же и М.И. Леонов, и Н.М. Пушкарева солидаризировались в мнении, что распространение революционного терроризма в России стало ответом на авторитарную политику царизма. Напротив, проведение правительством реформ стало, по их оценке, основой для угасания террористического движения. «Индивидуальный политический террор, - поясняла свою мысль Н.М. Пушкарева, - являлся не только средством борьбы революционеров, но и средством социальной защиты. Любой террор не может быть оправдан с нравственно-этической точки зрения, но он возникал из общественной психологии масс, из эмоций людей задавленных, вынужденных идти на ответный протест, на выраженное в форме индивидуального политического террора возмущение, способное, по их мнению, уничтожить сам источник бедствий».
Такие выводы исследователей отражали доминировавшие в середине 1990-х годов в российском обществе идейные мотивы осуждения авторитарных режимов. При столкновении с реальным, а не книжным терроризмом, захлестнувшим Россию по мере разрастания чеченского конфликта, оценочные характеристики в историографии принципиально изменились.
Другой автор сборника самарский историк А.В. Сыпченко утверждал, что даже народные социалисты, традиционно определяемые в качестве принципиальных противников терроризма, относились к нему не столь уж негативно. Лидер эсеров А.В. Пешехонов не только считал террористические способы борьбы допустимыми, но и лично содействовал боевой деятельности эсеров. Подводя итог своему исследованию об отношении народных социалистов к революционному терроризму, А.В. Сыпченко писал: «Первоначально непосредственные предшественники энесов (группа публицистов-неонародников, сформировавшаяся вокруг журнала «Русское богатство») вслед за эсерами придавали террору важное значение в подъеме общественного настроения и развитии массовой борьбы. Симпатизируя террористическим средствам борьбы, они оказывали определенное содействие БО ПСР. В период первой русской революции народные социалисты сочувственно относились к террору как к допустимому средству борьбы против той правительственной системы, которою он был порожден, однако исключали его из собственного арсенала. Предпочтение мирной тактики - логическое звено их концепции. После поражения революции 1905-1907 гг., разоблачения «азефовщины» и убийства П.А. Столыпина энесы пришли к полному отрицанию террора как допустимого средства политической борьбы. В основе этой позиции лежали идеи гуманизма, нравственности и морали, ставшие важнейшими компонентами социально-политической концепции народных социалистов».
