В другой статье, помещенной в сборнике «Индивидуальный политический террор в России. ХГХ-начало XX в.», украинскими историками А.В. Дубовиком и А. Вл. Дубовиком приводились факты анархистского терроризма в одном из главных центров анархизма Екатеринославле. По мнению авторов, многие из приписанных анархистам терактов не имели к ним отношения. Порою чалены анархо-коммунистической группы даже заступались за подвергавшихся ограблению со стороны экспроприаторов мелких ремесленников и лавочников. В одном случае дело дошло до перестрелки между анархистом и промышлявшими экспроприаторством безработными социал-демократами. Впрочем, такого рода оговорки авторов не опровергали общего вывода об анархистах как главной террористической силе в регионе.
Фактически на нулевом уровне долгое время находилась в отечественной историографии тема революционного терроризма со стороны польских национальных партий. Исследования в этом направлении велись главным образом польскими историками. Однако взгляды последних, как правило, не отличались беспристрастностью. Прослеживались явные симпатии к террористам, ведущим борьбу за национальное освобождение страны. Такого рода публикации на фоне роста движения «Солидарность» вызывали соответствующие исторические ассоциации. Царский и коммунистический режимы в обоих случаях представляли Россию.
Используя знания польского языка, Н.Д. Постников попытался в ряде своих статей восполнить соответствующий историографический пробел. В терроризме польских партий, в том числе социалистического лагеря, против русской администрации он обнаруживал не только мотивы национальной мести, но и русофобии. Н.Д. Постников продемонстрировал трансформацию в процессе террористической борьбы социалистической идеологии ППС в шовинистическую. Террористическое насилие против российской власти вызывало восторженную поддержку в польском обществе. В воодушевлении поляков терактами исследователь видит латентный комплекс страха перед государственной машиной подавления.
Как и в предшествовавшее время, выходит значительное число работ провинциальных историков, посвященных отдельным аспектам истории местных террористических групп: А.Л. Афанасьева, А.И. Еремина, М.В. Идельсон (ее работа о Летучем боевом отряде Северной области была написана еще в 1988 г., но увидела свет лишь в 1992 г., после смерти автора), Т. Камалова, И.В. Капитонова, В.И. Королева, П.З. Курусканова, СВ. Ма-карчука, И.В. Нарского, Н.И. Плотникова и др.
Наиболее важные фрагменты истории террористических организаций и биографии их лидеров были представлены в ряде учебных и справочных изданий, посвященных политическим партиям России. В отличие от публикаций такого рода в советское время, авторы акцентировали внимание не на концептуальных обобщениях, а на детальной реконструкции фактической канвы революционного терроризма.
Наконец, складывающаяся система рыночных отношений также не могла не отразиться на историческом творчестве. В условиях рынка к литературе применяют критерий не только научности, но и рентабельности. Книги же о терроризме и провокаторах вызывали неизменно большой спрос у не относящейся к когорте историков читательской аудитории. Данная тенденция может привести к упрощению оценок, отказу от теоретических обобщений, к романтизации истории.
Явлением времени стала публикация популярных книг по истории российского терроризма. Автор одной из них П.А. Кошель тематически связывает ее с рассмотрением истории наказаний в России, объединяя, таким образом, как единосущные феномены государственный террор и индивидуальный политический терроризм. Первые теракты фиксируются им еще в Древней Руси, а убийство князя Бориса и Глеба преподносится в качестве изоморфного явления с убийством П.А. Столыпина. В соответствии с духом времени любая террористическая деятельность оценивается автором как однозначное зло. Он пишет о «черной славе» революционных террористов, таких как Г.А. Гершуни. Наряду с прочими сомнительными в своей достоверности утверждениями в книге присутствует и тезис о том, что российские террористические организации целиком финансировались Японией и США.
О деятельности провокаторов в оппозиционных политических партиях появилось значительное число исследований, заставляющих пересмотреть традиционные оценки. Взаимоотношения охранки и революционных террористических организаций всегда представляли как борьбу двух крайне антагонистических сил. В силу практики индивидуального террора особый интерес для Департамента полиции представляло эсеровское движение. Отталкиваясь от материалов, опубликованных сотрудниками охранки А.И. Спиридовичем и Л.П. Меньшиковым, приобретает все большую популярность, на первый взгляд, казалось бы, парадоксальная версия, что истинным создателем ПСР являлся не кто иной, как именно Департамент полиции. С 1880-х годов в полиции сложилось убеждение, сформулированное начальником особого отдела Г.П. Судейкиным, что чем больше режим боится революционеров, тем больше будет полагаться на полицию, чей престиж и соответственно масштабы финансирования при такой ситуации возрастают. А поскольку правительство видело главную угрозу собственной безопасности в терроризме, то полиция и стремилась преувеличить его размах, тайно поддерживая некоторые террористические группы. Создание эсеровской Боевой организации позволяло охранке взять под свой контроль все прежде многочисленные, разрозненные и непредсказуемые террористические группы. Материалы дела Е.Ф. Азефа свидетельствуют, что охранка вела и собственную политическую игру. В последнее время получила распространение концепция, трактующая охранку в качестве особой структуры, стремящейся к политической власти.
Нетривиальную версию о решающей роли Департамента полиции в создании ПСР как ударной террористической силы представил А.И. Еремин. Но при этом он умалчивает о трудах израильской исследовательницы Н. Шлейфман, отстаивавшей аналогичную точку зрения.
Азефовщина предопределила формирование стереотипа о том, что провокаторством были заражены преимущественно террористические организации. Приоритет деятельности охранки усматривался в вербовке своих агентов среди социалистов-революционеров. Однако опубликованные в 1990-е годы статистические данные по внедрению агентов охранки в революционные партии позволяют поставить под сомнение тезис о провокатор-стве как исключительно «эсеровской болезни». Так, в январе 1914 г. из 42 секретных сотрудников московского охранного отделения, 20 состояло в РСДРП и только 5 в ПСР. Другое дело, что террористы, в отличие от массовиков, однозначно преступая закон, были более уязвимы в случаях доносительства.
Подъем социального статуса государственных спецслужб в общественном сознании в конце 1990 - начале 2000-х годов отразился в публикации ряда трудов и даже целых издательских серий, посвященных истории охранного ведомства в России. Деятельность же охранки включала в себя проведение контртеррористических операций.
Признанным специалистом по изучению истории деятельности Департамента полиции является З.И. Перегудова. Правда, она в своих исследованиях сосредоточивала внимание не на борьбе охранки с террористами, а на структурных принципах и нормативах осуществления политического розыска. Впрочем, ряд ее ценных замечаний позволяет более детализировано посмотреть на контртеррористические операции Департамента полиции. В частности, З.И. Перегудова обращала внимание, что на борьбе с террористическими организациями, к которым относились партии эсеров, максималистов и анархо-коммунистов, специализировался 2-й отдел Департамента, тогда как социал-демократами и оппозиционными профсоюзами занимались соответственно 3-й и 4-й отделы. В общем, напугав правительство своими терактами, эсеры приняли на себя основной удар репрессий и в некотором роде смогли отвести его от социал-демократов, представлявшихся властям менее опасными.
В контексте современной практики проверки регистрации граждан, интересен описанный З.И. Перегудовой опыт деятельности учрежденных Департаментом полиции регистрационных бюро. Им вменялось в обязанности проверка жителей в местах «высочайшего проезда», установление личностей и выявление их благонадежности. В 1907 г. ежедневно проверялось от 6 до 12 тысяч паспортов. В ходе проверок обнаруживались не только подложные паспорта, но также оружие и взрывчатые вещества. Наблюдение велось буквально везде: на вокзалах, в буфетах, парикмахерских, туалетах. Сотрудникам регистрационных бюро предписывалось обращать внимание на встречи, переодевания, смену костюмов, читаемую литературу, мозоли на руках и т.п. Профессионализм работы регистрационных бюро был значительно выше, чем у аналогичных структур МВД Российской Федерации.
О необходимости изучения опыта борьбы с терроризмом в Российской Империи стали говорить и сотрудники российских правоохранительных служб. Такой призыв звучал, в частности, в выступлениях на совместном российско-американском семинаре, организованном РАН в сотрудничестве с Национальными академиями США, «Высокотехнологический терроризм». «В Содружестве Независимых Государств правоохранительные органы почти не используют опыт спецслужб Российской империи, который был наработан ими в борьбе с терроризмом до 1917 года», - констатировал в своем выступлении старший инспектор Антитеррористического центра СНГ Д.М. Алексеенко. Этот позитивный опыт антитеррористической деятельности докладчик аккумулировал в виде трех составляющих: 1) внедрение агентуры в революционные организации и вербовка в них провокаторов; 2) контроль основных информационных потоков посредством отлаженного механизма перлюстрации; 3) военно-полевые суды для гражданских лиц. Однако, не являясь, как правило, профессиональными историками, сотрудники правоохранительных ведомств, оперируя историческим материалом, зачастую допускают некоторые неточности или некорректные суждения. «Терроризм для многих казался простым и понятным, наиболее рациональным и даже гуманным средством, а террористическая революция - более демократичной и даже гуманной. В самом деле - или тысячи жертв массовой революции, или точно нанесенный удар по конкретным виновникам народным страданий». В действительности ни одна из политических партий не использовала террористическую тактику по гуманным соображениям. Теракты рассматривались не как антитеза, а как составной компонент «массовой революции». Весьма упрощенной представляется и следующая трактовка: «Применение взрывных устройств объективно приводило к гибли не только «приговоренных к смерти» революционерами, но и охранников, адъютантов, кучеров и случайных прохожих, что считалось тяжким грехом даже среди революционеров, веровавших в Бога. Это давало полиции как моральную, так и религиозную основу для вербовки и перевербовки богобоязненных революционеров». Но ни одного факта вербовки провокаторов на основании религиозной мотивации исторической науке не известно. Впрочем, такого рода погрешности лишь свидетельствуют о необходимости привлечения к теоретической разработке в правоохранительных ведомствах профессиональных историков.
Призыв преодолеть обезличенное восприятие истории привел к появлению работ, написанных в жанре исторического портрета по биографиям видных представителей террористического движения: М.А. Спиридоновой, Е.Ф. Азефа, Б.В. Савинкова, Г.А. Гершуни и др. По поводу оценок личностей руководителей БО происходила непрекращающаяся дискуссия. Правда, популярная среди западных историков методика психоанализа так и не получила распространения в России. Исключение составляет статья О.В. Будницкого, в которой автор поставил вопрос о наличии психопатологических мотивов деятельности эсеров-террористов.
Следует отметить тенденцию превращения биографических исследований в панегирики, едва ли не в апологетику террористической деятельности. Авторы, получая заказ от издательских компаний, стремились доказать значимость исследуемых фигур. Поэтому критика если и присутствует, то весьма умеренного характера, изучаемые политические деятели изображены как незаурядные во всех отношениях люди. И.Д. Кипров придавал черты мифологической героизации ряду эсеровских террористов второго звена: СВ. Балмашеву, М.И. Швейцеру, ГА. Ривкину. К.В. Гусев писал о МА. Спиридоновой как об «эсеровской богородице». Конечно, он оговаривался, что богородицей она была для социалистов-революционеров, но представленный им идеализированный образ только аргументировал оценку эсеров. Само по себе определение террористки-убийцы, женщины, не ставшей матерью, в качестве богородицы является подменой не только исторического, но и морально-нравственного свойства.
По мнению А.И. Еремина, особенно выдающаяся роль в организации революционного терроризма в России принадлежала М.Р. Гоцу. «Гоц,-писал он, - был идейным вдохновителем эсеровского террора и пользовался в партии социалистов-революционеров (ПСР) непререкаемым авторитетом. Вплоть до 1905г. он исполнял функции представителя Боевой организации партии и ее ЦК за границей, был соредактором центрального органа «Революционная Россия», членом литературной и транспортной комиссии, Заграничного комитета ПСР.... Ни одно сколько-нибудь заметное эсеровское дело тех лет не прошло без его воздействия». Р.А. Городницкий также подчеркивал значение М.Р. Гоца как организатора террористической деятельности ПСР в период ее становления. Впоследствии, полагал он, вся полнота власти перешла к Е.Ф. Азефу. «Надо заметить, - констатировал историк, - что в 1903-1905 гг. положение Азефа в ЦК ПСР было центральным. М.Г. Гоц был прикован к постели и только раздавал директивы, Азеф же был самым деятельным членом партии. Его роль в организации всей работы ПСР после ареста Гершуни была глобальной. Вышло так, что ЦК фактически перестал существовать в России - все его члены были арестованы. Азеф остался почти один и своими собственными силами восстановил ЦК, причем одновременно создав на развалинах БО времен Гершуни крепкую, сплоченную организацию, смогшую добиться успеха в устранении центральных фигур правительственного аппарата».
Из лидеров ПСР фигуры руководителей БО в постсоветской историографии оказались наиболее дискуссионными.
Полемика возникла по вопросу определения морального облика Г.А. Гершуни. Традиционной трактовке были свойственны определенная мистификация его образа, рассмотрение его как некого гения революции, образцового революционера-профессионала, рыцаря террора. Но ряд исследователей указывали, что существующая традиция оценки Г.А. Гершуни есть мифологема из арсенала эсеровской агитации, преследующая цель представить своих боевиков в качестве героев без морального изъяна.
Образцом партийного подхода явилась статья В.М. Зензинова «Гершуни - глава БО» В ней утверждалось, что Г.А. Гершуни «принимал личное участие во всех террористических актах, делил весь риск и ответственность с непосредственными исполнителями террористических покушений, вкладывая в эти дела весь свой высокий талант организатора, и на всем оставлял печать своего романтического идеализма. И - что, быть может, было всего важнее - эта печать его морального благородства и чистоты чувствовалась на всех этих страшных и трагических выступлениях». В.М. Зензинову вторили иные лидеры партии. В.М. Чернов: «Гершуни заменить было некем. Это был человек необыкновенной революционной интуиции». Он признавался, что только одному Гершуни был готов безоговорочно уступить роль партийного лидера. В Н. Фигнер: «Широкий ум, организаторский талант и сильная воля, несомненно, расчищали Гершуни дорогу на верхи партии. Но за этими качествами стояло нечто другое, что сообщало ему великий нравственный авторитет. Это был аскетизм, физический и духовный. Для него революционное дело было не одно из многих дел в жизни и даже не главное дело - это было единственное его дело». Е.С. Созонов: «Какой огромной величиной, каким человеком во всех отношениях казался мне Григорий Гершуни! Он мне казался почти воплощением того, чем человек должен быть - и будет через сотни лет».
Другие революционные соратники считали Гершуни «ловцом душ и сравнивали его с Мефистофилем, на чьем лице играла ироническая улыбка и чьи глаза проникали прямо в душу». Находясь в рамках установленного стереотипа, М.И. Леонов писал: «Г.А. Гершуни, основатель партии эсеров и Боевой организации, единственный член ЦК, сочетавший способности трибуна, публициста и организатора, пользовался исключительным авторитетом в партии. Его уму, стальной воле, хладнокровию, умению сплотить вокруг себя единомышленников отдавали дань уважения такие асы полицейского сыска, как СВ. Зубатов и А.И. Спиридович, которые верили даже в гипнотическое воздействие Гершуни на молодежь. Убежденный террорист, он уделял много внимания делу пропаганды, агитации и организации масс, хотя недоверие к собственным силам массового движения было свойственно ему со времени отхода от культурнической деятельности в конце 90-х годов. Он писал умно и образно. По складу мышления Г.А. Гершуни был тактиком. Стратегические, теоретические вопросы занимали его меньше, в дискуссиях по таким проблемам он участия не принимал, о каких-то концептуальных его разработках нам не известно. Возможно из всего руководства Г.А. Гершуни имел наибольшие шансы стать вождем партии. Однако заточение в крепости, а затем каторга подорвали его здоровье. Когда он вырвался на свободу, силы его были на исходе». Однако, Р.А. Городницкий подверг сомнению корректность данных оценок. Он осуществил подборку материалов, развенчивающих романтический образ Гершуни. Правда, автор столь увлекся критикой, что она приобрела у него черты пасквиля. Р.А. Городницкий обвинял Г.А. Гершуни в нарушении революционной этики: во время пребывания в заключении, когда тот обращался к властям с прошением о помиловании; на суде, где террорист отрицал свою принадлежность к ПСР; по отношению к товарищам, которых лидер Боевой организации готов был предать для спасения собственной жизни, и т.п. Автор подверг сомнению высокие моральные качества Г.А. Гершуни, полагая, что основу его характера составляли «хитрость, расчетливость, никогда его не покидавшие, сильная склонность к рекламе, большое честолюбие и гипертрофированное самолюбие, очень большая склонность к "позе" и "фразе", большая предприимчивость и энергия, беззастенчивость в выборе средств, окрыляемая уверенность: "ничего! вывернусь! и никто ничего не узнает!" - очень большая доля бесстыдства, хотя, быть может, и меньшая, сравнительно с Азефом». РА. Городницкий отвергал и организаторские способности Г.А. Гершуни: «Говорят, что Гершуни был хорошим организатором. Это не совсем так. Он был хитрым и ловким дипломатом в сношениях с людьми, но что касается практической организации дел самих предприятий, то тут он обнаруживает поразительную слабость и какую-то мелодраматичность». Но ведь самую лестную характеристику талантов Г.А. Гершуни давали не только идеологи партии, которых можно было обвинить в умышленной лакировке его образа, но и враги. Жандармский генерал А.И. Спиридович писал: «Убежденный террорист, умный, хитрый, с железной волей, Гершуни обладал исключительной способностью овладевать той неопытной, легко увлекающейся молодежью, которая, попадая в революционный круговорот, сталкивалась с ним. Его гипнотизирующий взгляд и краткая убедительная речь покоряли ему собеседников и делали из них его горячих поклонников». С ним соглашался руководитель московского охранного отделения СВ. Зубатов: «Гершуни был художник в деле террора и мог действовать по вдохновению, без чьей-либо санкции и помощи, надобности в которых, кроме одного случая (за элементарностью его), совершенно не представлялось». Вызывает сомнение и репрезентативность критики. Для обоснования собственной позиции Р.А. Городницкий использовал только один источник - мемуары М.М. Мельникова, достоверность которых априори ставил вне сомнения. «И так, - заключал исследователь, - в эсеровских кругах, безусловно, превалировало положительное отношение к Гершуни. Нельзя сказать, что оно не имело под собой никаких оснований. Большие организаторские способности Гершуни проявил во всех делах общепартийной направленности. В конечном итоге, и в террористической практике нельзя не отметить его некоторых революционных достоинств - он лично сопровождал террористов фактически до места покушений, своей энергией вдохновляя их, заставляя подавить сомнения, ежели они имелись. Но объективного рассмотрения фигуры Гершуни в источниках, исходящих из эсеровской среды, мы практически не находим. Имя Гершуни было табуировано от всяческой критики, и мемуаристы, повинуясь негласному, но железному принципу партийной дисциплины, не приоткрывали завесу над истинной физиономией Гершуни. Эсеры видели в Гершуни, прежде всего, одного из авторитетных лидеров ПСР, руководителя БО, не наделенного никакими пороками, и мало-помалу Гершуни уже при жизни превратился в символ партийной чистоты и мощи. Сам Гершуни, конечно, только способствовал созданию подобного имиджа в глазах окружающих. Результатом подобного некритического отношения к Гершуни стало вольное или невольное сокрытие фактов из его биографии, замалчивание его многих ошибок и промашек, особенно в деле управления БО. Если у кого и появлялись сомнения в правильности поступков Гершуни - то люди предпочитали их или подавлять в себе, или не высказывать в открытую, опасаясь дискредитации самих эсеровских догм, не выносить сор из избы. Единственным исключением в этом бесконечном ряду является М.М. Мельников, чьи воспоминания имеют огромную историческую ценность. Сразу оговоримся, что, доверяя Мельникову на уровне фактов, ибо считаем его безусловно искренним, правдивым человеком, мы осторожно, а в отдельных случаях и негативно, относимся к его концепциям. Мемуары Мельникова абсолютно не были введены в научный оборот, поэтому следует подробно остановиться на той характеристике Гершуни, которая в них дана, тем более что создавались эти воспоминания человеком крайне наблюдательным и вплотную знавшим Гершуни на протяжении многих лет». При этом большинство других, хорошо известных источников, расходящихся с оценками, предложенными М.М. Мельниковым, отвергались. Между тем М.М. Мельников, имевший личную обиду на Гершуни, а возможно, и завидовавший ему, мог представлять события в искаженном свете. Впрочем, автор не посчитал возможным принять наиболее сенсационные утверждения М.М. Мельникова, в частности о связи с СВ. Зубатовым не только Е.Ф. Азефа, но и самого Г.А. Гершуни. Впрочем, говорить о первенстве РА. Городницкого в историографической демифологизации образа Г.А. Гершуни не вполне корректно. В западной историографии такой пересмотр произошел несколько ранее. Так же некорректно выглядит утверждение о первенстве Р.Д. Городницкого в использовании мемуаров М.М. Мельникова, которые были известны историкам и прежде.
