других народов древности. Это связано с тем, что мышлению народов древности была
свойственна некая целостность, которой иногда так недостает современной культуре,
разбившей целое на множество осколков и занимающейся скрупулезным разглядыванием
каждого из них. Для человека древних культур математика и поэзия не были разнесены
по разные стороны пропасти, они говорили об одном, но каждая на своем языке. Индийская медицина во многом близка китайской. Согласно ее представлениям, чело
веческий организм состоит из сочетания трех первоэлементов: ветра (ваю), желчи (пит
та) и флегмы (капха). В соответствии с идеей изоморфизма микро- и макрокосма, каждый
из этих элементов воплощает свое начало: ветер - движение, желчь - огонь и флегма
размягчение. Болезнь трактуется как нарушение равновесия между этими элементами и
чрезмерное преобладание одного из них. При выборе способа лечения достаточно большое
внимание уделялось наряду с прочими факторами и климату места, в котором жил больной,
и смена места жительства рассматривалась как один из способов лечения. Здесь тоже
можно услышать отголоски китайских идей (вспомните о геомантии). Особое место занимала в структуре древнеиндийской науки лингвистика. Связано это
было с глубоким пиететом перед устной речью, присущим древнеиндийской культуре. Как
вы помните, в философской школе мимансиков утверждалось, что естественное существо
вание мира поддерживается благодаря жертвоприношениям, что жертвоприношение является
как бы фундаментом мира, мировой осью. В жертовоприношении же важнейшая роль отводи
лась произнесению магических формул, священных текстов. Роль произносимого голосом
текста отчетливо видна при обучении, в котором заучмвание составляло очень сущест
венный элемент. Недоверие к записанному слову является важной характеристикой древ
неиндийской ментальности. "Письменность, появившаяся в Индии около I тысячелетия до
н. э. , долгое время использовалась лишь для хозяйственных и юридических целей. Вся
духовная культура - религиозная поэзия, философия, литература и наука передавались
устно. Даже в более позднее время, когда письменность получила широкое распростране
ние, мнемоника продолжала быть главным средством хранения информации. Чтение по на
писанному тексту, например, считалось позорным как один из "шести недостойных спосо
бов чтения" (Культура Древней Индии, с. 373).
Из множества проблем, поставленных индийской лингвистикой, - хотелось бы остано
виться на учении о спхоте. Индийская философская мысль достаточно хорошо понимала,
что звуки сами по себе не могут вызвать значение, поэтому слово существует в двух
ипостасях: как носитель звуков и как носитель значения. Спхота - это звук как носи
тель значения. В отличие от совокупности звуков спхота не связана со временем и не
делима. "Спхота - это слово, помещенное в уме" (Культура Древней Индии, с. 377)
утверждал один из крупнейших лингвистов Индии Бхартрахари. Спхота чем-то напоминает
платоновскую идею, являющуюся неделимой сущностью вещи. Позднее индийские лингвисты
выразили эту связь еще более отчетливо, говоря о спхоте звука, спхоте предложения и
даже спхоте целого текста.
_ ЛЕКЦИЯ 13: КУЛЬТУРА ДРЕВНЕЙ ЯПОНИИ
Мы упустим в разговоре о Востоке что-то очень существенное, если, обратившись к
Индии и Китаю, обойдем стороной японскую культуру, вызывающую сейчас настороженный и
даже несколько болезненный интерес не только философов и культурологов, но также и
политологов, экономистов, журналистов, бизнесменов, т. е. людей "сегодняшнего дня".
Мы, однако, будем говорить не о феноменальных экономических успехах Японии, недающих
спокойно спать деловому человеку Запада, а об общем строе японской культуры, типе
японской ментальности, во многом определившим, кстати, и эти экономические успехи.
Некоторые характерные особенности японской культуры неожиданным образом проясняются
при обращении к культуре русской: два совершенно различных на первый взгляд мироощу
щения оказываются обладающими важным сходством. Если такие культуры как китайская,
индийская, египетская начинали с tabula rasa и преобразовывали хаос в космос, рас
считывая лишь на собственные силы, русская и японская культуры сформировались доста
точно поздно в уже освоенном другими культурном пространстве и были долгое время
старательными, но одновременно и своенравными ученицами: Россия - Византии, Запада,
Азии; Япония - Китая и Кореи. Отсюда такая чуткость обеих культур к инокультурному
многоголосию, их предельная открытость, умение слушать и слышать. Я думаю, что имен
но эта черта русской ментальности позволила Достоевскому в знаменитой Пушкинской ре
чи говорить о "вселенской миссии" русского народа, в культуре которого голоса туман
ного Альбиона и томные напевы Бахчисарая органично сплелись с плавным течением рус
ских сказок. Однако для России, в отличие, например, от античности, характерно стрем
ление делать своим чужое, чем навязывать свое. То же можно сказать и о Японии. Инте
ресно, что христианские миссионеры, хлынувшие в Японию в конце XVI века, встретили
настолько доброжелательное отношение, христианство стало распространяться настолько
быстро (через 30 лет после прибытия первых христианских проповедников в Японии нас
читывалось уже 150 тыс. христиан, 200 церковных храмов и две семинарии), что это
стало грозить серьезным "потрясением основ" и японские императоры вынуждены были за
конодательно запретить христианство и начать гонения на христиан. В Китае же усилия
миссионеров встретили активное "сопротивление материала" и проповедь христианства
там практически не имела успеха. Однако при такой "легкости на подъем" японская
культура сохраняла и глубокую приверженность традиции: культурные интуиции других
народов трансформировалась, на них надевался японский костюм и они превращались в
органическую часть японского понимания мира. Такой свободе обращения в большой сте
пени способствовало и островное положение Японии, - море надежно защищало Страну во
сходящего солнца от внешней экспансии и давало возможность проводить желаемую внеш
нюю политику без особых последствий. Японская культура прошла несколько совершенно
различных стадий своего развития: утонченный эстетизм периода Хэйан - эпохи господс
тва родовой аристократии (IX - XII вв. ) - сменился строгой религиозностью эпох Кама
кура и Муромати - периода, в котором власть принадлежала суровому самурайскому сос
ловию (XII - XIX вв. ), та, в свою очередь, уступила место рационализму приходящей к
власти буржуазии. Однако черты, придающие японскому типу миросозерцания неповторимое
своеобразие, оставались при этом неизменными, - просто в различные эпохи одни из них
прорисовывались ярче других.
Если посмотреть, из каких составляющих складывается интонационное богатство японской культуры, то таких составляющих будет три: народная традиция, запечетленная
в древнеяпонских мифах и религиозных обрядах синтоизма; конфуцианство, концепция
инь-ян, этико-политические модели, а также другие следы могучего китайского влияния
и буддизм, тоже, впрочем адаптированный для китайского строя мысли. Причем важно,
что эти составляющие не вступали в конфликт друг с другом, не боролись за сферы вли
яния, а органично дополняли одна другую, располагаясь в различных культурных подпрос
транствах, откуда, впрочем, происходила их взаимная диффузия. Ниже мы покажем более
подробно, как осуществлялось это взаимодействие.
Древнеяпонские предания, составляющие наряду с обрядами синтоизма ствол традици
онной японской культуры, собраны в летописном сборнике "Кодзики" ("Записи древних
дел", 712 г. ) и исторической хронике "Нижонги" ("Анналы Японии", 720 г. ). Приведем
два первых абзаца "Кодзики":
1. Я говорю, Ясумаро: В те времена, когда Хаос уже начал сгущатся, но еще не были яв
лены ни Силы, ни Формы, и не было ничему Имени, и ни в чем Деяния, кто мог бы тогда познать его образ ?
2. Но вот настало впервые разделение Неба-Земли и три божества совершили почин тво
ренья; и раскрылось мужское и женское Начала, и Два Духа стали родоначальниками
всех вещей. (Цит. по: Конрад Н. И. Японская литература, М. , 1991, с. 38). Уже в этих абзацах можно различить отчетливые голоса китайской традиции: интуиция
сгущения-разряжения очень характерна для китайского мироощущения, также как и предс
тавление о Двух Духах (или мужском и женском началах), противоречивым единством ко
торых живет космос. Видно, что китайское культурное влияние проявилось не только не
посредственно, но и опосредовано, проникнув в самую сердцевину японской историко-ми
фологической модели. Общая космогоническая схема древних японцев достаточно стандар
тна: Хаос, разделение Земли и Неба, появление мужского и женского Начал, рождение
трех божеств-прародителей, возникновение небесных божеств, возникновение земных бо
жеств, возникновение культурных героев. Однако при внимательном вчитывании в мифы в
них можно различить черты, характерные только для японского мироощущения и во многом
определившие дальнейшее развитие японской культуры. В этом отношении интересен цикл
мифов о богине солнца Аматэрасу и Суаноо, боге влаги и ветров. Суаноо оскорбил Ама
тэрасу, совершив целый ряд ритуальных преступлений, и "Аматерасу- богиня тогда, уд
рученная видимым всем, дверь Жилища в Гроте Небесном за собой затворила, закрыла ее
на запор и там осталась. Тогда во всей Равнине Высокого Неба - Такама-но-хара стало
темно, вся страна Асивара-но-анка погрузилась во мрак. И воцарилась вечная ночь. "
(Цит. по: Конрад Н. И. Японская литература, М. , 1991, с. 78). Ситуация опять же зна
комая по мифам других народов (Можно вспомнить, например, греческий миф о Деметре и
Коре). Однако черезвычайно интересен способ, которым боги извлекали богиню солнца из
грота. Все "восемь мириадов богов" собрались у грота и богиня Амэ-но-удзумэ, надев
на себя различные магические украшения, начала ритуальный танец. "И Такама-но-хара,
Высокого Неба Равнина, тогда сотрясалась, и все восемь мириадов богов захохотали.
Странно то показалось богине Аматэрасу и, чуть-чуть, приоткрыв двери Жилища Небесно
го Грота, она изнутри произнесла: "Думала я, что так как я скрылась сюда, вся Такама
но-хара теперь в темноте и страна вся Асивара-но-нака тоже темна. Почему же богиня
Амя-но-удзумэ так веселится и все восемь мириадов богов так смеются ? " - Так она
произнесла. Тогда, отвечая, сказала ей Амэ-ноудзуме: "Рады мы и веселы потому, что
есть божество великолепней, чем ты ! " В то время, когда она говорила так, боги Аме
нокоянэ и Футатама подняли зеркало и почтительно Аматэрасу-богине его показали. Ама
тэрасу тогда, все больше дивясь, постепенно из дверей выходила и им любовалась. Бог
Амэ-но-татикарао, что притаился у двери, за руку взял ее и наружу извлек совсем ....
И вот, так как Аматэрасу-богиня вернулась, стало, понятно, опять светло в Такама-но
хара и в стране Асивара- нака-цукуни" (Там же, с. 79).
Здесь интересно сочетание первобытной магии с уже зарождающимся эстетическим чувством: танец Амэ-но-удзумэ напоминает ритуальные пляски шамана для достижения хо
рошего урожая, однако Аматеэрасу покидает грот не потому, что попадает в поле дейст
вия магических заклинаний, а потому что увиденное в зеркале любопытно для нее и вы
зывает ее любование. Более отчетливо эта черта проступает в одной из легенд "Кодзи
ки", объясняющей смертность человеческого рода: потомок богов Ниниги-но микото из
двух сестер выбирает прекрасную Ко-но хана-но Сакуя-химэ (Деву, растущюю как цветы
деревьев), а ее сестру Иванага-химэ (Деву-скалу) отправляет обратно. Тогда их отец,
бог Ояцуми-но ками, говорит: "Вот почему я послал обеих: дал я обет, что, если возь
мет он Иванага-химэ, жизнь детища божественного потомка, пусть даже снег идет и вет
ры дуют, будет как скала и продлится вечно, твердо, не поколеблется; если он возьмет
Ко-но хана-но Сакуя-химя, то будет процветать, как цвет на деревьях цветет. Но раз
вернул он Иванага-химя и оставил только Ко-но хана-но Сакуя-химэ, жизнь дитя божест
венного потомка будет длиться, пока цветы деревьев цветут" (Ермакова Л. М. Мифопоэти
ческий строй как модус ранней японской культуры. - в сб. "Человек и миф в японской
культуре", М. , 1985, с. 15). Здесь есть несколько очень важных моментов, далее про
ходящих сквозь всю японскую культуру: противопоставление вечности и красоты пре
красное преходяще, мимолетно; легкость и хрупкость - вот типично японские характе
ристики прекрасного (для большинства древних цивилизаций легкость и хрупкость ассо
циируются со слабостью, а прекрасное - с силой), - потом осознание того, что облада
ние прекрасным не проходит безнаказанно, за него надо платить и причем платить иног
да самой дорогой ценой, и, наконец, черезвычайно интересен и характерен образ жизни,
длящейся "пока цветы деревьев цветут". Мы уже говорили о том, что пристальное "всмат
ривание" в природу, подчинение ритма жизни единому космическому ритму очень харак
терны для китайского мироощущения, для японца идея гармонии микро- и макрокосма тоже
крайне значима, однако значима не только в онтологическом, сколько в эстетическом
плане. Поясню на примере разницу между одним и другим. Предположим, что в вашем доме
произошел пожар. Вы выносите вещи из дома, звоните 01, зовете соседей и т. д; в дан
ный момент вы живете предельно напряженной жизнью, все ваше настоящее и дальнейшее
бытие сущностно связано с этим пожаром, с тем, удастся его потушить или нет. А где
то в стороне пожар видит идущий по улице прохожий и ему приходит в голову кощунствен
ная для вас мысль: насколько красив и величественен этот рвущийся к небу огонь на
фоне холодной черной ночи. Эстетический взгляд на мир предполагает не заитересованное
созерцание, некоторую свободу от того, чем ты любуешся, при слишком жесткой сущност
ной связи с предметом любование им невозможно. Если попытаться уловить глубинную
внутреннюю природу эстетизма японского миросозерцания, находящего в различные эпохи
совершенно непохожее внешнее выражение, ее можно сформулировать в словах: "пиетет
перед мгновением". Если для даоса природа составляет предмет благоговения как "голос
дао", как выражение вечной истины бытия, то для японца эта вечная истина спрессована
в мгновение, характеризующееся предельной онтической (от греческого "то он" сущее,
действительность, правда) плотностью и именно за счет своей краткости неисчерпае
мой глубиной. Наиболее полное выражение эта идея находит в философии дзен-буддизма,
распространившегося в средневековой Японии, но она отчетливо заметна уже в раннюю
эпоху Хэйян, благоговеющую перед всем увядающим, приходящим, мимолетным. Одним из
высоких достоинств человека, по представлениям хейанской аристократии, является уме
ние уловить очарование мгновения, не растворяясь в нем, а находясь вне него, уловить
- и увековечить в коротком пятистишии-танка, являющимся как бы поэтическим символом
этого мгновения, таким же кратким и таким же глубоким. Для европейского читателя,
привыкщего к поэзии, в которой каждый образ несет значительно меньшую символическую
нагрузку, поэзии менее "плотной", менее интенсивной, японские стихи кажутся сначала
достаточно примитивными и банальными. Однако это - из-за неумения видеть истинную
глубину образа. Вот, например, стихотворение из сборника "Кокинсю", ставшего своего
рода священной книгой для аристократов эпохи Хэйан:
О, как ярко ты
Осветила цепи гор
Осени луна!
Посмотри-ка, сколько здесь
Кленов облетающих!
Если попытаться найти какие-нибудь аналогии этому тексту в русской поэзии, т. е.
найти стихи не сюжетно, а сущностно близкие данному пятистишию, вскрывающие тот же
пласт бытия, то можно вспомнить стихотворение Тютчева "Последняя любовь":
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней....
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Полнеба охватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье,
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность....
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
Для меня внутренний свет, освещающий оба эти стихотворения, концентрируется в один отчетливый образ: старого, уже обреченного человека выводят на балкон в теплый
весенний день, он смотрит на играющих во дворе детей, вдыхает полной грудью дурманя
щий воздух, слышит радостные крики птиц и ощущение невыразимой полноты Жизни, изма
тывающей свежести и чистоты мира наполняет его сердце горечью блаженства. Но как по
разному говорят об этом Тютчев и поэт "Кокинсю"! Тютчев с удивительной отчетливостью
и точностью раскрывает содержание образа, до конца удерживает одновременное звучание
двух тем - темы угасающего, согретого последним светом дня и темы угасающей, просвет
ленной последней любовью жизни, - приходя в конце к отточенному афоризму:
О, ты последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
Японский поэт, воспитанный на совсем другом мироощущении, дает только зрительный
образ, считая, что больше ничего не надо, что этого достаточно, что человек, умеющий
видеть, умеющий снимать поверхностную пленку и проникать в сокровенные глубины пред
метов, поймет все сам.
Справедливости ради следует отметить, что шедевров, схватывающих в нескольих сло
вах глубинную сущность Мира, в японской поэзии (как, впрочем, и в любой другой) было
немного. Кроме этого создавалось громадное количество стихов, служащих средством об
щения, важной характеристикой светского образа жизни. Умение сочинять стихи всегда
было чем-то органично присущим японцу (и в наш рациональный век в Японии издается
более 2000 поэтических журналов). В наиболее рафинированную из всех эпох эпоху
Хэйан обязательным для аристократа было знание почти всего "Кокинсю" (а это более
1100 стихотворений) наизусть, умение приводить подходящие к случаю цитаты из сборни
ка, а также умение расшифровывать скрытые цитаты других, отвечая намеком на намек.
Кроме этого, каждый аристократ должен был уметь сочинить танку на заданную тему. В
эпоху Хэйан проводилось громадное число поэтических турниров самого экзотического
вида. Приведем описание одного из них: "Одним из средств совмещения винопития с со
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11
