В этой связи показательно свидетельство М. В. Фрунзе, в то время председателя Шуйского уездного совета: ”Известие (о восстании в Петрограде - К. Д. ) было восторженно встречено ши-рокими массами.... Не помню ни одного случая протеста или не-довольства со стороны каких бы то ни было групп. Все против-ники переворота из числа интеллигенции и городского мещанства не могли бы слова сказать против при том настроении, какое имело место в народе... .. новая власть была принята как нечто совершенно очевид-ное и неизбежное” (185).
Как писалось выше, большевиков отличало наличие четкой цели и знание путей ее достижения. Подтверждением этому служат сле-дующие слова Л. Д. Троцкого: ”С 25 октября во главе России стал Ленин, самая большая фигура русской политической истории. Его окружал штат сотрудников, которые, по признанию злейших вра-гов, знали, чего хотели, и умели бороться за свои цели” (186). И снова мы возвращаемся к сравнению октября с февралем. Это дает нам возможность не только проследить развитие русской революции, но и узнать реакцию общества на эти события. Ниже приводятся отрывки из писем, написанных в конце февраля 1917. Жена врача-большевика Перимова Е. И. ,в письме к дочери из Москвы: ”.... У нас прекрасно, идут шествия по улицам, но доб-рые, без ругани и происшествий. Сегодня физиономия города при-нимает обычный вид: пошли трамваи, люди принялись за работу... .. Трудно описать вам все, что происходит кругом, надо быть в городе почувствовать дыхание свободы, которое оживляет всех, подымает настроение.... ” Т. Луначарская - О. Перимовой, из Москвы: ”.... как интересно и
хорошо стало жить после революции! Решительно все зашевели лось, все организуется, люди стараются устроить жизнь по-новому и по-хорошему, не нудят, не спят, мечутся целые дни, собира ются, хлопочут... ... .чувствуется такая страстная энер гия, что.... хочется верить, что ничего, кроме хорошего, из этого оживления выйти не может” (187). А вот как описывал молодой дворянин В. Челищев свои сборы на демонстрацию: ”Я счастлив, со-бираюсь - где бы красную ленту достать? Красной ленты нет.... идея! Беру белую тряпку, разрезаю руку, тряпка красна.... ”. И далее в городе: ”Снег тает, город улыбается красными флага-ми, всюду открытые лица, _все святые . ,нет ни преступников, ни из-возчиков, ни солдат, ни городовых, ни мясников, все-все - братья.... все люди.... только люди.... ” (188).
Теоретик партии эсеров В. М. Чернов, приехав в Петроград после падения царизма, был, как и все социалисты, охвачен рево-люционной “лихорадкой”: ”Как хочется верить, как охотно вери-лось в полноту и неистребимость всего происшедшего.... ” (189).
А вот что писал один из руководителей эсеров В. М. Зензинов об увиденном 26 февраля: ”.... меня опять поразила эта уже под-меченная мною черта - незнакомые люди, случайно встретившиеся на минуту, с таким братским доверием относились один к друго-му, так охотно открывали друг другу сердца, что было очевид-ным: все в эту минуту переживали одно и то же - высокий, небы-валый, ни с чем не сравнимый духовный праздник! .. ” (190).
Сравнением двух переворотов занимался и Л. Д. Троцкий: ”Исто-рически дополняя друг друга на протяжении восьми месяцев, два петроградских переворота контрастностью своих черт как бы за-ранее предназначены для того, чтобы помочь лучше понять приро-ду восстания вообще.
Февральское восстание именуют стихийным... .. в феврале ник-то заранее не намечал путей переворота; никто не голосовал по заводам и казармам вопроса о революции; никто сверху не призы-вал к восстанию. Накоплявшееся в течение годов возмущение прорвалось наружу, в значительной мере неожиданно для самой массы. Совсем иначе дело обстояло в октябре. В течение восьми месяцев массы жили напряженной политической жизнью. Они не только творили события, но и учились понимать их связь; после каждого действия они критически взвешивали его результаты. Со-ветский парламентаризм стал повседневной механикой полити-ческой жизни народа. Если голосованием решались вопросы о стачке, об уличной манифестации, о выводе полка на фронт, могли ли массы отказаться от самостоятельного решения вопроса о восстании? ” (191). Вызывает недоумение лишь утверждение Троц-кого о самостоятельном решении массами “вопроса о восста-нии”. Восстание было подготовлено и проведено большевика-ми; массы же поддерживали их и участвовали в нем. Троцкий пере-оценивает роль масс, чтобы показать контраст февраля и октяб-ря, при этом октябрьский переворот предстает в более выгодном свете.
Далее Троцкий пишет о роли солдат в переворотах: ”Накануне свержения монархии гарнизон представлял для обеих сторон ве-ликое неизвестное. Сами солдаты еще не знали, как они будут ре-агировать на восстание рабочих. Только всеобщая стачка могла создать необходимую арену для массовых столкновений рабочих с солдатами, для проверки солдат в действии, для перехода солдат на сторону рабочих.
.... Накануне свержения Временного правительства подавляющее большинство гарнизона стояло открыто на стороне рабочих” (192). В целом обе стороны революционеры и контрреволюцио-неры - считали октябрьский переворот наступлением нового вре-мени в истории России. Только одни называли это время “славной страницей русской истории”, а другие - “кровавым хаосом”. Однобоко рассмотрев исторический опыт революций, большевики пренебрегли им. ”Народы и правительства никогда ничему не нау-чились из истории”. Это Гегель. Время доказало бессмысленность большевистской попытки переделать человеческую приро-ду. Общественный деятель и публицист А. С. Изгоев - о власти большевиков: ”Она не могла быть ни сильной, ни организованной потому, что во всех своих построениях опиралась на ложное представление о человеческой природе” (193). Даже если боль-шевики в своих действиях руководствовались благими намерения-ми, ими, как говорится, ”вымощена дорога в ад”.
Большевики хотели построить новое, справедливое общество, но в его основу было положено, или пролито, слишком много кро-ви, чтобы это общество было справедливым. В 1922 году Е. Замя-тин сочинил маленькую сказку, которая подтверждает мои сло-ва. Вот она в сокращенном варианте: ”Порешил Иван церковь богу поставить. Да такую, чтоб небу жарко, чертям тошно стало, чтобы на весь мир про иванову церковь слава пошла”. Чтобы денег добыть, пришлось Ивану купца с кучером убить. “Ну, что поделаешь: для Бога ведь. Закопал Иван обоих, за упокой души помянул, а сам в город каменщиков нанимать, столяров, богомазов, золотильщиков. И на том самом месте, где купец с кучером закопаны, вывел Иван церковь - выше Ивана Великого. Кресты в облаках, маковки синие с звездами, колокола малиновые: всем церквам церковь”. Приехал сам архиерей службу служить.
“И только это службу начали, глядь архиерей пальцем Ивану вот так вот от чего, - говорит, - у тебя тут дух нехороший? .. ” . ”Мертвой человечиной пахнет, ну просто стоять невмочь. И из церкви народ - диаконы тишком, а попы задом.... ”. “Поглядел архиерей на Ивана - насквозь, до самого дна и ни слова не сказал, вышел. И остался Иван сам - один в своей церкви. Все ушли - не стерпели мертвого духа” (194).
Безусловно, ”красные” выиграли и восстание, и гражданскую войну, и многочисленные войны с внутренними и внешними врагами. Но они проиграли РЕВОЛЮЦИЮ, и ее цель достигнута не была.
Эпиграфом к следующей части работы могут служить известные слова Чаадаева, приведенные публицистом и общественным деятелем А. С. Изгоевым: ”Невольно вспоминаются знаменитые слова Чаадаева: ”Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно; но кто может сказать, когда мы обретем себя среди человечества и сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение”. Поистине в этих словах, написанных 90 лет тому назад, слышится какое-то пророчество” (195).
Слова Чаадаева находят отклик у религиозного философа и общественного деятеля С. Франка: ”.... Россия произвела такой грандиозный и ужасный по своим последствиям эксперимент всеобщего распространения и непосредственного практического приложения социализма к жизни, который не только для нас, но, вероятно, и для всей Европы обнаружил все зло, всю внутреннюю нравственную порочность этого движения” (196).
“Портрет” русской революции был бы неполон без свидетельств интеллигенции, то есть той части общества, которая концентрирует в себе его духовный потенциал. Реакция интеллигенции на революцию была освещена в многочисленных публикациях последних лет. Общий вывод, сделанный мной по их прочтении, таков: большинство интеллигенции негативно отнеслось к революции. Поэтесса З. Гиппиус: ”.... к чести русской интеллигенции надо ска-зать, что громадная ее часть, подавляющее большинство, состоит именно из “склонившихся”, из тех, кто с великим страданием, со стиснутыми зубами несут чугунный крест жизни. Эти виноваты лишь в том, что они не герои, т. е. герои, но не активные. Они нейдут активно на немедленную смерть, свою и близких; но нести чугунный крест - тоже своего рода геройство, хотя и пассивное” (197).
Русские интеллигенты с восторгом встретили февральскую революцию, когда перестало существовать самодержавие. Об этом просвещенная Россия мечтала весь 19 век, видя регрессивную роль, исполняемую царствующим домом. Временное правительство, несмотря на свои недостатки, рассматривалось как легитимное, чего не скажешь о СНК, захватившем власть незаконным путем. Свершилась революция, о которой интеллигенция писала как об освободительном акте русского народа. Но результат революции, ее последствия привели к непризнанию интеллигенцией нового государства. С. Л. Франк: ”Интеллигенция, в момент осуществления высших своих надежд, в момент наступления чаемого в течение более полувека “царства божия” - именно наступления революции и торжества ее идеалов, - вдруг поняла, что бог-спаситель ее заветной веры есть ужасное, всеистребляющее чудовище или мертвый истукан, способный вдохновлять лишь безумных и лишь на безумные и убийственные дела” (198).
Перейдем к конкретным оценкам. Представители интеллигенции не принимали участия в вооруженном восстании, поэтому для его описания воспользуемся записями американских публицистов Д. Рида и А. Вильямса. Но прежде - их мнение о Ленине. А. Вильямс: ”Вера в массы не мешала ему, однако, лично браться за любую проблему, которая вставала перед ним, и вскрывать те, что были глубоко запрятаны” (199). То, что Ленин лично решал многие вопросы говорит о том, что у новой власти не было отлаженного механизма исполнения решений. Сама масса не могла самостоятельно решать государственные вопросы вследствие необразованности. Да и новые руководители государства не имели опыта в этой области. Все, что делалось, - делалось впервые, ошибки и перегибы в государственной политике были неизбежны.
А вот мнение о “вождях” А. С. Изгоева: ”Эти люди имели, наконец, мужество осуществить свои идеи в жизни. Они показали социализм в осуществлении. Иным он быть не мог. Иных результатов ждать от него нельзя. Урок получился страшный, но, быть может, иного пути к нашему выздоровлению не было” (200). Поэтесса З. Н. Гиппиус: ”.... Россией сейчас распоряжается ничтожная кучка людей, к которой вся остальная часть населения, в громадном большинстве, относится отрицательно и даже враждебно. Получается истинная картина чужеземного завоевания. Латышские, башкирские и китайские полки (самые надежные) дорисовывают эту картину. Из латышей и монголов составлена личная охрана большевиков: китайцы расстреливают арестованных (заключенных)... .. Чем не монгольское иго? ” (201).
“.... происходит, приблизительно, то, что было после битвы при Калке: татаре положили на русских доски, сели на доски - и пируют” (202). Из приведенных отрывков видно: Гиппиус считает, что большевики - это не Россия. Это захватчики, типа монголов, опирающиеся на иностранную вооруженную силу. Думается, что фигуру Ленина как вождя Октябрьской революции будет интересно сопоставить с личностью другого вождя революции, только Февральской, Керенского. О последнем писал философ, профессор Петроградского университета С. А. Аскольдов: ”.... в Керенском, этой центральной фигуре начала русской революции, выразилась вся идейная скудость и духовная беспочвенность того слоя общества, который был носителем гуманистического начала. Этот герой, так легко пленявший русское общество и народ первые три месяца революции пустой революционной фразеологией, скоро должен был почувствовать, что влияние, оказанное гуманистической идеологией на народное сознание, было лишь негативным, т. е. освобождающим, но ничего не созидающим. Гипноз красивых слов скоро миновал. И испытанные, и заслуженные деятели пали под натиском их же долголетними усилиями освобожденного народа, не думавшего уже ни о прошлом, ни о будущем, а об одном только текущем моменте настоящего” (203). Весьма неприглядным предстает перед нами Керенский в описании Аскольдова, тем более, что в своей статье Аскольдов ставит его в один ряд с Распутиным - “героем” первой русской революции.
З. Н. Гиппиус - о Зиновьеве и Троцком: ”Любопытно видеть, как “следует” по стогнам града “начальник Северной Коммуны”. Человек он жирный, белотелый, курчавый. На фотографиях, в газете, выходит необыкновенно похожим на пышную, старую тетку. Зимой и летом он без шапки. Когда едет в своем автомобиле открытом, - то возвышается на коленях у двух красноармейцев. Это его личная охрана. Он без нее - никуда, он трус первой руки. Впрочем, все они трусы. Троцкий держится за семью замками, а когда идет, то охранники его буквально теснят в кольце, давят кольцом” (204).
Любопытно прочесть мысли о героях революции у русского философа и публициста Н. Бердяева: ”После бесовства русской революции святость русской революционной интеллигенции не представляется уже столь канонически бесспорной. Духовного возрождения России нужно искать во внутреннем изобличении этой революционной лжесвятости и в освобождении от ее обаяния. Революционная святость не есть настоящая святость, это - ложная святость, обманчивая видимость святости, подмена. Внешние гонения, воздвигнутые старой властью против революционеров, внешние страдания, которые им пришлось претерпеть, очень способствовали этой обманчивой видимости святости. Но никогда в революционной святости не происходило истинного преобразования человеческой природы, второго духовного рождения, победы над внутренним злом и грехом.... Человеческая природа хотела достигнуть.... новой, высшей жизни чисто внешними, материальными средствами. Но человек, фанатизированный ложной идеей, способен выносить внешние лишения, нужду и страдания, он может быть аскетом не потому, что силой своего духа преодолевает свою грешную и рабскую природу, а потому, что одержимость одной идеей и одной целью вытесняет для него все богатство и многообразие бытия.... ” (205). Революционеры не только не изменили других, но и сами остались такими, какими были созданы - обычными, обуреваемыми страстями людьми. Им не удалось изменить даже собственную природу, и опять же потому, что они были обычные люди.
Рассуждения Бердяева о вождях русской революции полностью подтверждаются Аскольдовым: ”Их действиями руководила лишь жажда власти и желание во что бы то ни стало сейчас же осуществить свои замыслы, нисколько не заботясь об их прочности в будущем” (206). Эта цитата наводит на рассуждения о том, хотели большевики блага России или нет. Раньше это воспринималось как нечто само собой разумеющееся; сейчас это утверждение многими оспаривается. Приведем еще раз высказывание английского посла Дж. Бьюкенена: ”Для большевика не было ни родины, ни патриотизма, и Россия была лишь пешкой в той игре, которую играл Ленин” (207). Таким образом, согласно Дж. Бьюкене-ну, для большевиков с их интернациональной идеологией не существовало понятия “Россия”. Они хотели блага, но блага для всего мира, абстрактного счастья для всех. Романтизм этой идеи был бы привлекателен, если бы не способы, которыми она достигалась. В отношении большевиков здесь уместна поговорка: ”Благими намерениями вымощена дорога в ад”, хотя Аскольдов считает, что не ад втянул в себя большевиков, но они сами - порождение ада, и в особенности - их вожди: ”.... не надо быть пророком, чтобы понять, что соблазн антихристова движения подойдет к человечеству не в обличье злого волка, а именно в обличье человека, одушевленного благороднейшими идеалами и умеющего проводить их в жизнь в заманчивых и этически безупречных формах. Но существо его останется то же самое - создание общественных форм на основе подчинения человеку, как богу... .. Индивидуальное лицо антихриста лишь воплотит и олицетворит в себе все вожделения забывшего и отвергнувшего Бога человечества, как бы вручившего ему все свои родовые полномочия и форму власти” (208). Речь идет о третьем “герое” революции, после Распутина и Керенского, - Ленине. Именно его Аскольдов считает истинным “зверем”, которому, однако, не удастся низвергнуть мир в пропасть: ”Слишком очевидно, что человечество не подошло еще к последним граням и тяжело больная Россия выздоровеет, хотя бы и приблизив своей болезнью и себя, и все человечество к настоящей смерти” (209).
О Ленине - поэт Н. Клюев:
“.... Лениным - вихрь и гроза Причислены к ангельским ликам” (210). Князь Вяземский, имея ввиду дворянское происхождение Ленина: “В Европе сапожник, чтоб барином стать,
Бунтует, понятное дело!
У нас революцию делает знать - В сапожники, что ль, захотела? ” (211). С Д. Ридом и его коллегами в Зимнем дворце после его “взятия” произошел такой случай: солдаты заподозрили их в воровстве и шпионстве. Они их окружили и, несмотря на мандаты, хотели было с ними расправиться, когда американцы обратились к члену ВРК, глядевшему “очень беспомощно” и признавшему сначала по-французски: ”Плохо дело”. Его речь к солдатам говорит отнюдь не о железной дисциплине: ”Товарищи, товарищи! - воскликнул он. Я комиссар Военно-Революционного комитета. Ведь мне вы верите? . Так вот, я вам говорю, что эти мандаты подписаны теми же именами, что и мой собственный! ” (212). Происшедшее в комментарии не нуждается, это было преддверием грядущего произвола.
Из встреч с большевиками, впечатлений от увиденного в Пет-рограде американцы составили представление о подготовке к восстанию, которое выразил А. Вильямс: ”Революция не могла бы произойти так организованно и, я бы даже сказал, с такой обманчивой обыденностью, если бы ей не предшествовала колоссальная подготовительная работа и тщательное продумывание дальнейших деталей” (213). Думается, что Вильямс, как и Троцкий, преуменьшает элемент стихийности в восстании. К тому же Вильямс не мог видеть “колоссальную подготовительную работу”, о ней он узнал из бесед с большевиками; Вильямс пишет о том, что не видел.
О ходе восстания - стихи О. Э. Мандельштама:
“Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы,
И ощетинился убийца-броневик
И пулеметчик низколобый,
Керенского распять! - потребовал солдат,
И злая чернь рукоплескала:
Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,
И сердце биться перестало.... ” (214).
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
